Их привезли в немецкий город Хермсдорф, построили на ветру в одну шеренгу, рассчитали по порядку номеров. Сыпал мокрый снег, но не настоящий, как у нас, а какой-то эрзац, не поймешь сразу: то ли снег, то ли дождь.

Хермсдорф — город маленький, это юг Тюрингии. Кругом буковые леса, как садики, невысокие, аккуратные горы, проселков нет, все одето камнем, чистота и «гемютлихкайт», что значит «уют».

Вдоль главной улицы по обе стороны выстроились дома с острыми черепичными крышами, на окнах крахмальные занавески в кружавчиках и цветы. Улица называлась Адольф Гитлер-штрассе. Николай успел прочитать название улицы, когда большой грузовик «Опель-Блитц», на котором их везли со станции, притормозил на перекрестке.

В школе он учил немецкий. «Анна унд Марта фарен нах Анапа...» Пригодилось.

В тихом Хермсдорфе они должны были работать на заводе «Гэшо». Завод изготовлял изоляторы для электрооборудования. На самолеты, на подводные лодки и радарные установки. Секретность была большая, но рук не хватало: многих кадровиков, кто помоложе, да и тех уже, кто в возрасте, позабирали на фронт. Дирекция обратилась в Берлин, чтобы пригнали восточных рабочих. В Берлине подписали наряд сразу на 1 200 человек, потому что заводу «Гэшо» за заслути перед фюрером и вооруженными силами было присвоено звание «национал-социалистского образцового предприятия». А то бы, говорят, дали меньше.

На пустыре сколотили бараки, обнесли территорию колючей проволокой, поставили ворота, а рядом с воротами — помещение для охраны. Назвали все это Восточным лагерем. Всех ребят из Ворошиловграда поместили в четвертый барак.

Николаю Шляхину в тот год исполнилось семнадцать. Дома он окончил семь классов, пошел в ученики слесаря на знаменитый паровозостроительный завод имени Октябрьской революции, где в молодости слесарил будущий красный маршал Клим Ворошилов.

Отец Николая Шляхина тоже был слесарем. Работал в кузнице на сборке паровозных рессор. И старший брат слесарил, так что Кольке, как говорится в подобных случаях, на роду крупными буквами было написано идти в металлисты. Он другой работы для себя, между прочим, и не искал. Одно время, правда, хотел быть летчиком, потом полярником-папанинцем. Но это не слишком серьезно, если с пионерских лет все разговоры в семье были о заводе, о паровозах, о том, как брать стружку по стали, как по чугуну. Работать учили капитально.

Он жил в заводском районе — в «Стандартном городке ОР» — и учился на «ОР», то есть на заводе имени Октябрьской революции. В сорок первом году собрали их всех — заводских учеников, комсомольцев-активистов, направили рыть окопы и противотанковые рвы по рубежу по-над Донцом. Гитлер рвался в Донбасс. За сталью, за углем. И еще говорили, вспоминает Шляхин, что какой-то профессор фашистских наук предлагал украинский чернозем снять на полтора метра, погрузить в железнодорожные вагоны-думпкары и перевезти в Германию — для улучшения произрастания растительности. Не сразу, конечно, а постепенно, потому что огромный объем работ...

Четвертый барак в Восточном лагере непонятно почему называли лазаретом. От других бараков он ничем не отличался, в нем не было ни больничных коек, ни медицинского персонала, и запах стоял не больничный, а барачный, тяжелый. Пахло человеческим потом, мокрым тряпьем, вареной брюквой. Немцы эту брюкву называли «кулирабия». Каждому восточному рабочему полагалось на день литр мутного бульона из этой самой «кулирабии» и еще двести пятьдесят граммов хлеба наполовину из опилок. Рацион изо дня в день один и тот же, и распорядок дня не менялся: в пять утра подъем, работа на заводе ровно двенадцать часов — до шести вечера, а там отбой.

В заводской проходной висел портрет фюрера с железным крестом на сером двубортном мундире с военными пуговицами. Фюрер смотрел на восточного рабочего Кольку Шляхина бешеным взглядом. Колька отворачивался и скрипел зубами.

В первый же день его направили в слесарную мастерскую. Там делали шаблоны для обработки изоляторов. Мастер Курт Фойхт поставил Кольку к верстаку, дал ему работу, а сам решил понаблюдать, на что годен восточный рабочий. Мастер Курт Фойхт еще не знал, что у Кольки в семье все слесари. Но по тому, как он взял напильник, как пристроился к тискам, понял: кое-чему парня учили. Да и как не понять! Если человек выучился читать чертежи раньше, чем букварь, то это другому слесарю, при хорошей квалификации, сразу заметно и очень даже кидается в глаза.

Курт Фойхт улыбнулся. Курт Фойхт сказал уважительно:

— О, ду бист дер шлоссер!

— Слесарь, — подтвердил Николай Шляхин, вытирая со лба пот.

— Гут, гут...

Мастер Фойхт был невысок ростом, широкоплеч. Рука у него выглядела вполне по-рабочему, не хуже, чем у паровозника с завода «ОР», ногти как из кровельного железа. Трудился он не спеша, свою работу знал и уважал...

По вечерам в четвертом бараке ребята рассказывали про других мастеров, про ругань, про зуботычины, показывали синяки. Был один мастер, который, как что не так, бил первым попавшимся под руку предметом. Штангель попадется, так штангелем, молоток — так молотком трахнет не глядя. И то верно: чего восточного рабочего жалеть, если низшая раса, как сказал фюрер с черным крестом на сером двубортном мундире.

Первое время, месяц или два, после двенадцати часов работы они едва притаскивались к себе в барак, пластом валились на нары. Но уж так устроен человек, что он ко многому может привыкнуть и собраться с силами, только для этого человек должен верить. Должна у него быть своя идея.

У них идея была.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.