Тающей грядой отступают вдаль зримые образы этой земли. Относимые временем и расстоянием, они постепенно исчезают, оставляя только чувство, которое невозможно выразить.

...Они стояли в железном кузове самосвала, отрешенно, невидяще смотрели на наши рюкзаки, этюдники, фотоаппараты, не спрашивали, кто мы и зачем... Четверо сванов — старик в латаном полушубке, двое парней в штормовках и мальчик в серой с черной окантовкой шапочке — молчаливая община, сплотившаяся на восемь часов этой дороги. Они и друг с другом не разговаривали; пока летели назад отлакированные субтропики Колхиды и был благополучен асфальт, мы слова от них не услышали. Но стоило только сжаться горлу реки, а дороге притесниться к скальной стене, стоило глыбам сланца нависнуть над головой, взрезать полог тумана и сбросить его к отвесу ущелья, они как-то незаметно расступились и приняли нас в свой круг. Не знаю, как получилось, что мы теперь были вместе, хотя ни словом, ни взглядом они ничего не сказали нам. Вдруг я услышал:

— Подними голову!

Навстречу медленно шли, вырастали, заслоняли все собой красноватые, в ледяных натеках, скальные многогранники, невероятно усложненный и вместе с тем странно упорядоченный мир.

— Ушба, — сказал старик. — Не опускай головы!

Под моей рукой дрогнуло плечо мальчика. Да! — взглядом сказал он своим товарищам. — Да! Один

из парней, высвободившись из объятий попутчиков, шагнул вперед, и у него вырвалось: «О Лилэ!» Трое подхватили этот возглас, и навстречу Ушбе, словно увлекаемая воздушным потоком, двинулась многоструйная волна звуков. Они пели, закрыв глаза и откинув головы, вознося себя и нас на эти скалы и ледники, к белому снегу и темному в его ровном свечении небу. Мальчик улыбался, звал нас вступить в песню, но мы боялись разобщить этих людей, нарушить невесть чем рожденное согласие меж ними, солнцем и Ушбой. Мы только слушали, но и в нас вырастала сила, поднималось чувство высоты жизни. И край этот казался безграничным, хотя весь он, как говорят, в горсти одной зажат — Главный водораздел большого Кавказа, Сванский и Кодорский хребты — и попробуй разожми ее.

«Скоро в реки войдет лосось, я подарю тебе неделю непокоя. Мы пойдем через хребет Бали, навестим Макринэ, поднимемся в Ушгули. Приезжай. Сванетия нужна тебе. Только прежде спроси себя, готов ли ты к встрече с ней...»

Мой друг живет в низовьях Ингури. В створе будущей плотины ИнгуриГЭС, над щетинистыми спинами взгорий, он видит изломы снежных вершин. По вечерам к нему в дом приходят скалолазы и берут на руки его сына. Нежному тельцу покойно в руках, вобравших в себя твердь скалы. «Вот подрастет Ладо, поведем его на Бангуриани, а потом и повыше. Покажем, где рождаются реки и начинается небо». Ладо — счастливый мальчик, он наследует права отца на эти три с лишним тысячи квадратных километров в верховьях Ингури, именуемых Верхней Сванетией. Не знаю, чем мой друг, выросший вдали от нее, заслужил эти права. Он не раз бывал сметенным лавиной, обвязавшись веревкой, косил траву на крутом склоне, впрягался в сани, когда быки выбивались из сил, замерзал на Мазери, но ведь доблестью, выдержкой и силой наделены многие, а вот Сванетия признала не всех.

Ее «открывали» часто и всякий раз сообразно пристрастиям и вкусам «первооткрывателей». Князья Дадашкелиани пытались взломать ворота Вольной Сванетии, но за хребтом Бали каждый сван считал себя сувереном собственной судьбы, и у князей ничего не вышло. Английские альпинисты нашли здесь «кавказский Маттернгорн, увеличенный вдвое». Знатная гостья из Петербурга утоляла высокородный интерес к древностям. Здесь искали золото, а оно не давалось старателям. Искатели брали то, что лежало на поверхности. Не счесть пересказов легенд о златокудрой богине охоты Дали и фотоснимков, соотносящих оборонные башни и самолет... Каждому думалось, что он открывает Сванетию, а дело обстояло совсем иначе: она вскрывала пласты характеров, она постигала человека и помогала ему понять себя.

Моя Сванетия, Верхняя, Вольная, Безгосподняя, — это дом Макринэ Курдиани.

Дом у подножия Ушбы. Я прожил в этом доме несколько дней, и мне поверилось, что все в нем и вокруг него навечно дано мне на счастье. Высокие снега Лайлы. Белый грохот в каньоне Долры. Гребень близкого хребта, из-за которого выкатывается израненное о гранитные шпили солнце.

Дом и Ушба — лицом к лицу. Немигающий взгляд окон в упор, но не снизу вверх, взгляд сильного и равного, но не слабого и беззащитного, брошенного на зеленые скаты долины, к ногам победителя.

Я пришел к Макринэ после тризны в Мазери.

Давид Калдани возвращался с Ушбы. Он спешил домой, целый год он провел вдали от него, в Кабардино-Балкарии. В награду за это восхождение он обещал себе неделю отдыха в кругу родных. Он спешил, спускался быстрее, чем можно было, и сердце не выдержало...

Похожий на готический собор пик Мазери врезался в небо. Я пробирался сквозь толпу к фамильному кладбищу, когда кто-то осторожно коснулся моего плеча. Передо мной стояла высокая седая женщина в черном.

— Сынок, не ходи туда. Ты ведь не оплачешь Давида так, как эти люди.

Я не ответил, не успел. Хор мужских голосов поднял над нами купол неба. Это была «зари» — погребальная песня сванов. «Зари» по-грузински — «звон». Густой и протяжный, он шел отовсюду, одновременно из глубины и с высоты, и сходился здесь, у изголовья Давида. Он приближал к нему льдистые цепи, стягивал в узел тропы, сзывал башни, они выстраивались вокруг, вечные воины, стареющие, но еще крепкие.

— Пойдем, сынок, — сказала женщина, — мужчины не плачут, а петь с ними горе ты не умеешь...

Потом она еще раз подошла ко мне и спросила, как я намерен добираться до Местиа.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.