Дрогнет крыло и плавно пойдет вниз, заводя в широкий полукруг серебристое тело тяжелого самолета — словно бы морем и нефтью пахнет в герметичных салонах, вспыхнет внизу Апшерон контуром нервных береговых огней, факельным маяком нефтеперегонки, вышками на равнине, теплоходом в море. Позже первая земная реальность — посадочная полоса — подстроится под шасси и свяжет воедино в сознании обрывки географических сведений с разрозненными приметами Баку. А там пойдут все новые и новые лики этого обжитого, уютного города — с его скверами и площадями в бронзовой фольге листвы; с его просветителями, астрономами и математиками, застывшими среди шумного кипения жизни, обтекающей их гранитные постаменты искрящимся солнечным мелководьем; с новеньким метро, вписавшим семь своих первых станций в старые кварталы города; с оттесненной «нахаловкой», последние разоренные домишки которой только и напоминают о том Баку, что когда-то именовался «керосиновой лавкой России...».

Вначале ищешь сходство, затем — различие. Такова логика узнавания. Пропускаешь, как общее место, изрытые бульдозерами пригороды, плоские пространства полупустыни-полустепи вокруг Баку, поразишься лишь небывалому скоплению вышек и насосов-качалок: ночью это плотная россыпь огней, а днем — густой лес аспидных переплетов, ферм, труб. И, только насытившись экзотическим гортанным Баку, возвратишься к исходной точке пути и где-нибудь в крошечной чайхане у подножия величественного Сабира, глядя на мелькающие руки чайханщика, впервые попытаешься задаться вопросом, не ответив на который никогда не скажешь, что знаком с человеком. Равно и с городом.

Что главное, основное, несущее?

Где и каков он, замковый камень?..

Для Самеда Касимова, где бы он ни был и о чем бы ни думал, никогда не были пустым, «проходным» местом обнесенные заборами и каменными оградами заводские предместья, а краснокирпичные брандмауэры старых, вросших в город цехов никогда не заслонялись обжитыми улочками и кварталами новых домов. Намного раньше, чем предстать перед ним скромной, втиснутой в старое жилье города проходной, завод имени Шмидта вошел в сознание маленького Самеда как нечто всемогущее, всеобъемлющее, огромное — больше, чем море. С понятием «завод» было связано все: ритм жизни многолюдной семьи, новая игрушка, ботинки, огромный каменный дом, выросший на пустыре. На этом «заводе», как по опыту своему полагал Самед, делали деньги и еще время от времени, когда это было нужно, новую мебель для квартиры в новом доме, красивые листки Почетных грамот, медали и ордена. Однажды даже там сделали книгу с портретом отца. Книга называлась «Опыт работы новаторов».

Понятно, что такое представление о заводе не было долговечным для сына токаря Алиашрафа Бадал-оглы Касимова. Но как для крестьянина понятие «поле» не исчерпывается размером урожая, так и для Самеда Касимова слово «завод» и сегодня — нечто более емкое, чем сумма заводских строений, цехов, станков, связанных воедино технологической схемой производства оборудования для добычи нефти.

Это — от детства: первый камень в фундаменте характера.

Оттуда же, от безусловной значимости, первостепенности всего, что есть «завод», от высших критериев семьи и двора — первый штрих эскиза судьбы. «Завод» — это становилось главней, чем «школа». И в пятнадцать лет, воспользовавшись тем, что ненадолго приболел отец, Самед Касимов пошел учеником слесаря в механосборочный цех.

Болезнь отца — это был всего лишь предлог: рабочая семья сумела бы доучить парня без особых материальных затруднений. Но семейный совет, поразмыслив, сказал: якши!..

Высокий, угловатый подросток, застенчивый и оттого казавшийся серьезней и старше, впервые взял в руки рашпиль, первый инструмент металлиста — для дела, а не для игры, и с первыми жестокими ссадинами на пальцах начался новый цикл незримой стройки, результаты которой становятся явными только много позже. У верстака в торце цеха он был один на один с забитым в тиски непокорным металлом, мир вокруг него был замкнут и мал, даже круг его бригады был для него непостижимо огромен и недоступен обзору и пониманию. Где-то поверху скользили, перезваниваясь, краны; рядом и в то же время бесконечно далеко опускались на трубчатые шасси бурстанков сверкающие валы редукторов; в дверной огромный проем в середине цеха время от времени вкатывались «МАЗы» и выволакивали на свежий воздух, во двор, а оттуда на базу свежекрашеные гроздья нефтегазовой арматуры, превенторы, гидроматы; огромный цех с сотней станков, с треском сварки, грохотом кувалд по стальным листам жил рядом с ним и в то же время отделенный от него словно бы плотной прозрачной стеной. И лишь по мере того как становился податливым металл в его руках, очень небыстро, от детали к детали, разламывалась эта стена.

Завод, цех, бригада поначалу олицетворялись для него только одним человеком — мастером, на обучение к которому Самед был прикреплен. Потом прибавился его напарник — тот, к кому в руки передавал Самед подогнанную деталь. Затем...

Азбука ремесла становилась азбукой общежития. Позже, в институте, Самед без удивления, как нечто само собой разумеющееся, воспримет социологическую формулу, еще непонятную многим его сокурсникам: «Труд в силу его изначальной общественной природы есть всегда не только производство каких-то вещей, но и важное средство социального общения, человеческой коммуникации...»

Однако не только от своего ученического верстака шел путь Самеда к тому, что было «завод». Вряд ли он отдавал себе в этом отчет, но уже с первого своего шага за проходной он подвергся, как подвергается каждый новичок, воздействию многих невещественных сил, которые не становятся менее важными оттого, что их нельзя измерить в тоннах или амперах.

...Бюро заводского комитета комсомола должно было начаться в 16.15. Оставалось пятнадцать минут, но никто еще из членов бюро не подошел. Не было и звонков — телефон молчал, хотя ему бы самое время работать с полной нагрузкой: всякий, кто знаком с комсомольской работой, знает, что чем больше людей должны присутствовать на заседании комитета или на бюро, тем больше раздастся звонков о том, что обстоятельства мешают — работа или мама заболела, да мало ли что бывает! Но телефон молчал, и секретарь комитета Малик Исрафилов, не проявляя никакого беспокойства, продолжал рассказывать мне о жизни заводской комсомольской организации: участие в движении «Пятилетке — ударный труд, мастерство и поиск молодых», в фестивале, посвященном 50-летию СССР, соревнование комсомольско-молодежных коллективов, соревнование по профессиям...

До начала бюро осталось пять минут, а в комитете по-прежнему пусто. Тут уж я не выдержал:

— Где же люди, Малик? Малик посмотрел на часы, удивленно пожал плечами:

— Но еще рано... — И продолжал свой рассказ.

Заместитель Малика появился за три минуты. Он был первым. После этого дверь комитета не закрывалась. Ровно в 16.15 Исрафилов открыл заседание: все были в сборе.

На этом заседании должны были утверждать рекомендации в партию нескольким ребятам из механосборочного цеха № 1. Вопрос был последним — так было удобней для большинства. И пока шла речь о подготовке к конференции, я листал историю завода.

«В 1900 году на заводе Хатисова (позже он был объединен с заводом австрийского капиталиста Левинсона и в 1931 году переименован в завод лейтенанта Шмидта) создан первый в Азербайджане социал-демократический кружок. Руководил им Аршак Аркелян (партийная кличка — Аршак Хатисовский)...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.