«Сначала он поехал на север и увидел, что мир суров и отчетлив. Ибо свет краток, но ощутим, краски скупы, но законченны, движения медлительны, но весомы.

Потом он поехал на юг и увидел, что мир щедр и неуловим.

Ибо знойное солнце растопило краски, размыло очертания фигур и лиц, оно одно оставалось главным и сущим, оно было в каждом и было само по себе.

И тогда он оглянулся окрест. А окрест были Валдай и Суздаль. Ближе — Сестра и Дубна. Еще ближе — Патриаршие пруды. И совсем рядом — странная комната, где этюдник стоял за детской кроваткой. Быть может, это была мастерская, где разрешалось играть ребенку; быть может, это была детская, где разрешалось писать, пока ребенок спит...»

Вот так можно было бы рассказать о Юрии Тарасове, и в этом не было бы неправды. Но и правды немного.

Если в биографии художника было идиллическое, полное поступательности начало: успешная работа в театре в качестве художника-постановщика, удачи, казавшиеся закономерными, внезапный уход из театра в станковую живопись, казавшийся незакономерным, — то об этом нельзя не сказать, даже если не можешь найти объяснения такому повороту судьбы.

А судьба художника Юрия Тарасова складывалась прозаично. В ней хватало работы и сомнений тоже хватало. И все было буднично: переезды, этюды, опять переезды, опять этюды. Тарасов упрям и методичен. Быть может, он не доверяет первому впечатлению? Но что такое первое впечатление, если задача художника — исследовать мир... Тарасов вглядывается в предмет с разных сторон, как будто обращенная к стене створка шкафа поможет ему написать этот шкаф точнее: обычно немногословный и неразговорчивый, он долго расспрашивает людей, которых собирается писать, об их жизни и о том, что они думают о жизни, как будто знание того, о чем они думают, поможет увидеть их лица иными...

Но это не «как будто», а именно так. И рыбаки Севера столь решительны и определенны оттого, что художник прожил с ними бок о бок не один день и работал с ними, и они открылись ему, как он открылся им; и неуловимо смутные, таинственные мастера Востока, узнанные близко, но оставшиеся загадочными; и Патриаршие пруды, тысячу раз виденные из окна и всегда разные.

Больше всего он любит писать людей, которых хорошо знает. И то, что любит: Суздаль, Валдай, Усть-Стрелку — маленькую деревушку на слиянии Дубны и Сестры. Эта любовь надолго, наверное, навсегда. В ней нет умиротворенной элегичности, она тревожна и наступательна, ибо это мир художника, и он прекрасен.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.