— Я послал на старую вырубку трактор пни корчевать, а там еще и не начато. Захворал, что ли?

— Да нездоровится, — произнес Иван, садясь на лавку. — Нездоровится... — Притворяться было стыдно и неловко.

— Так уж сделай, — попросил лесник. — Сам знаешь, пора такая, что в колхозе людей не допросишься. А я хотел бы до дождей выкорчевать...

— Хорошо. Я завтра пойду. Оно и вправду пора такая, что не до болезни...

Но минул день, наступило следующее утро. Иван лежал на лавке, смотрел в подсиненный потолок и молча слушал, как охает над ним жена, готовя отвар из тмина и зверобоя. Каждый звук, каждое слово этого жалостливого хлопотанья заводили лесоруба, как заводят ходики, придерживая рукой маятник. Он только ждал, когда пружина достигнет предела, ждал с жадностью и злорадством, истомленный несколькими днями безделья. И только жена поднесла ведерко, чтобы попарить ему ноги в пахучем травяном настое, Иван поднялся с лавки, схватил в сенях топор и почти побежал, словно торопился на пожар, в лес. Набросился на заросли, как на давнего врага. Кусты, деревья, травы мелькали сплошным зеленым коловоротом, он хватал первую попавшуюся ветку, сгибал ее и изо всех сил мстительно бил топором под самый корень — хрустело, вскрикивало и падало. Дикий стон подмял Ивана. Прощальный шепот умирающих, безнадежная мольба о милосердии, покорный шелест берез, молчаливая печаль орешника, лепет ольхи, наивно-льстивые прикосновения побегов хмеля к Ивановым рукам: «Дядечку Иване, дядечку, родненький, дядечку...» В глазах Ивана голубело, а сквозь голубой туман уже не ветви, а бледные, прозрачные руки тянулись к нему в последней надежде и ласке, а- он рубил их с размаху, сплеча — голубое с синим, сине-голубое. Иван швырнул топор в кусты и побежал прочь, убегая от леса и от самого себя.

Вошел в хуторскую лавку внешне спокойный и сосредоточенный и тихо сказал продавцу, возившемуся с ящиками:

— Налей.

Невыразимая тяжесть слышалась в его голосе. Продавец поставил ящик и даже лил тихо, чтобы не звенеть стаканом. Иван выпил.

— Еще.

И снова выпил. Потом долго сидел на весах посреди лавки, смотрел на красочную рекламу Аэрофлота в витрине «Пользуйтесь воздушным транспортом», то и дело прислоняя к ушам шершавые ладони: стонало, плакало, молило...

— Но как же тогда жить? Как? — спросил неожиданно, глядя в сторону продавца и никого не видя. — Коли и в самом деле так — по земле и шагу не ступишь. Я ж не дух, не из тумана всякого красивого, я есть должен, я в теле... — Глянул на свои могучие руки, на головастые колени, словно дубовые наросты, и жалостливо улыбнулся: — А я что, я, пожалуйста, живу — ем, помру — меня съедят, я ж не возражаю, пожалуйста. Так и вертится, крутится — один одного... А как иначе? Кто скажет? Может, это придумал я?..

Понурил голову и пошел по желто-пепельной, залитой солнцем улице, петляя от тына к тыну и вспахивая черными, лохматыми сапогами пенистую пыль, — широкий, жилистый и тяжелый, словно окоренок вяза, что нежданно ткнулся в дорогу рогулями, да и пошел, пошел...

Иван проснулся под хатой, на сене. Смеркалось. Во дворе от молочных струй звенел подойник. Окно в сад было открыто — лег на подоконник, закрыл глаза, чтобы не видеть голубого сияния, перегнулся и нащупал на покуте три жемчужины. Подался через мостик, долго шел лесной дорогой, аж за болото, где начинался настоящий нерубанный лес. Нашел укромную поляну, выгреб из кармана русалкин подарок и бросил в зеленые сумерки. Прежняя бездумная легкость освежила грудь. Достал сигарету. Молодо чиркнул спичкой. Внезапно удивительной прозрачности и свежести звук задрожал на поляне. Из густой травы, куда упали жемчужины, били три голубоватых ключа. А лес вокруг молчал. И теперь он будет молчать всегда. Густела зеленая тьма; от хутора донеслось ржавое та-таканье клубного движка. Иван никак не мог двинуться в обратный путь. Словно потерял на этой поляне что-то такое, чего уже никогда не отыскать.

Авторизованный перевод с украинского Н. Дангуловой

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.