Пушица

Я закрыл глаза и поморщился от нелепой команды рядового красноармейца. Встать я не мог. У меня не было ни сил, ни желания. Воля моя сломалась, хрустнула, как стебелек вороничника под сапогом.

Матвей рассвирепел:

— Да поднимайся ты, кисла образина! Навалился на мою шею... Думаешь, цацкаться с тобой буду!.. Ну!

Он перехватил винтовку, вскинул над моей головой приклад и остальное досказал бешеными глазами:

— Ну!

Распухшая щека его дернулась раз за разом, будто Матвея жагнул невидимый овод. Приклад угрожающе качнулся надо мной. Я закрыл глаза...

— Славик! — Голос Шульгина вдруг сорвался на хриплый, просящий шепот. — Давай дак не фасонь... Идти ведь надо.

Матвей уговаривал меня, подбадривал, помог сесть, разжег костер, насобирал мне пригоршню незрелых рохляков морошки.

— Идти надо, Славик. Тулома уже близко... Я сегодня вдали лесок приметил. Раз лесок — значит, и река там.

— Ты иди, Матвей, — сказал я. — Иди один.

— Дурачина ты, — с расстановкой произнес Шульгин, вскинул винтовку и ударил по сапсану, отгоняя его прочь.

— Оглупел, что ль, совсем?.. Пойми, парень, не могу я тебя здесь кинуть. Если ты не поднимешься, значит, мне доля рядом с тобой подыхать... Вот ведь какая закавыка, товарищ лейтенант.

«Закавыка», — испуганно отдалось в моей голове. Наверное, поэтому я в тот день заставил себя встать, и мы снова побрели по тундре.

Остальное перепуталось. В памяти сохранились лишь бессвязные обрывки. Мы выбирались из промоины, и мне никак не удавалось зацепиться за валун... Помню тяжелое, с сиплым присвистом дыхание Матвея... Жесткий палец, засовывающий мне в рот разжеванную пушицу.

Помню себя на закорках. Перехлестнутые ремни режут спину, шея ломается, не держит голову. Подбородок при каждом шаге тыкается в колючий, залубеневший от сырости воротник...

Я курил сигарету за сигаретой и смотрел в вагонное окно на пушицу, упрямо цветущую в тундре.

Все-таки мы тогда одолели ее. На одиннадцатый день нас увидели пастухи-саами, уводившие стада от границы к Ловозеру.

Сейчас я рылся в памяти и не мог сравнить ни с чем из прожитых послевоенных лет те одиннадцать июльских далеких дней.

Думал о Матвее Шульгине. В жизни человека случаются такие минуты, когда он приподнимается над обыденным и делает то, что с расстояния времени именуют подвигом. Еще я думал о трех сухарях, съеденных самодовольным лейтенантиком...

Война не кончилась в день Победы. Мы носим ее в себе. От памяти не уйдешь, не вытравишь временем воспоминания, не прогонишь их.