Пять вечеров с учителем

Очень скоро я убедился, что всякие психологические экскурсы в собственное «я» ни к чему не ведут; что в начале вещей есть действие, поступок, не оправдываемый никакими тонкими рассуждениями; что ум должен служить человеку как шпага и лопата, а не для болезненного самопознания.

Да и вообще человеческое бытие бессмысленно, если оно изолировано и не служит общей цели. Важно одно: наше место в строю. Наша жизненная роль. Наше назначение. Наша работа, действие, изменение, вносимое нами в жизнь.

Ромашов же этого не понимает. Будучи существом разумным, в отличие от других он живет по общим, даже ухудшенным законам армии; он и подчиняется, и делает это плохо, и протест его остается прекраснейшей «вещью в себе»; практически он просто плохой офицер, не больше. Мало того, он плохой товарищ. У него недостает силенки отнять женщину у другого, но нет и сил остаться честным товарищем. Он самое отвратительное явление, он межеумок, растяпа. Его хватает на один храбрый поступок с Беком — и то это не героический порыв, это истерика. А в остальном он игрушка в чужих руках.

Мне кажется, в мужчине вообще прекрасно одно только качество — последовательность. Мужской ум, между прочим, тем и отличен, что мужчина стремится привести свои поступки в соответствие со своими мыслями. Коль скоро он что-то осознал, он действует. Называйте это волей, характером или иначе, суть дела та же.

Ромашов, на мой взгляд, тип женского характера, и мне гораздо более импонируют люди типа Осадченко, Бека, хотя по своей сущности такие люди в жизни и были мне врагами. Мои ребята правы: Онегин, Печорин, Бельтов не знали, что надо делать, но они не делали того, чего не желали, — и этим уже активно вмешивались в жизнь. Человек может не знать, что надо делать, может ошибаться. Но мужчина не может быть игрушкой в руках других; самое большее, он уступит силе со скрежетом зубовным — и это ненадолго.

Во всяком случае, живые борются!

А людей, подобных Ромашову, искателей в поле собственного «я», лишенных твердой, четкой линии поведения, обуреваемых не мыслями, не страстями, а только настроениями и всякого рода чувствами, таких людей нельзя даже жалеть. Это декоративные узоры на историческом фоне...

(Отрицание нежизнеспособности, неприязнь к самокопанию и нытью — так на уроке. И таи. очевидно, и в жизни. У них есть другой полюс — и это вовсе не полюс преходящих литературных симпатий, — в нем героика и романтика молодости, так созвучная бегу нашего времени. «Да, ребята любят Пушкина, Толстого. Чехова, но многие отдают предпочтение Николаю Островскому и Джеку Лондону, — сказал мне учитель. — И разве это не прекрасно?»)

— Они понимают: герой Николая Островского с наибольшей полнотой воплотил в себе черты эпохи гражданской войны. Они понимают: он велик. Это эпоха, нашедшая свое конкретное, живое воплощение в образе. Это сама Октябрьская революция. Павел Корчагин бессмертен, ибо для своего времени он един.

Человек, сделавший революцию, в книге встает во весь рост, со всей своей прямолинейностью, суровой прямотой, последовательностью, цельностью сделанного из стали характера. Человечество не сможет забыть этого героя.

Презрение к смерти, к боли, яростное стремление бороться, — человек дышал революцией, она проникала все поры его души, он вносил революцию всюду, он жил ею, он нес ее, как свое искалеченное тело, и на трибуны и в гущу мещанства, и упал с нею на свою матрасную могилу, оставшись верным революции до конца. Разве это не прекрасно? И разве это не подлинный учебник жизни?..

А Джек Лондон, как сказал мне один из ребят, оставляет после прочтения ощущение мужественного рукопожатия. Это такой писатель, который становится другом на всю жизнь. Учеников подкупает благородная, чистая мужская прямота его стиля, какой-то милый здоровый юмор, целомудрие, вера в дружбу, в сильную бескомпромиссную любовь — все это как дыхание сосен и тихоокеанского ветра по сравнению с низостью и гнилью современной западной литературы. Поэтому я всячески поощряю чтение Лондона.

Думаю, что для Лондона наша жизнь была бы безграничным полем деятельности. Героев Лондона я встречаю на каждом шагу, Я вижу черты Смока Беллью в своих учениках...

(Тут разговор наш как-то сам по себе потек по иному руслу. Я ему стал рассказывать о поездках по стране. О том, что встречаются у нас люди — куда там лондоновским. Он слушал молча. А потом признался, что никогда не был заядлым путешественником. Не по своей вине — школа все-таки требует времени. После войны только один раз удалось на три месяца выбраться из Ленинграда. Но зато в Сибирь. Вместе со своим товарищем, сотрудником Ленинградского музея, они видели Красноярск, Новосибирск, Братск. «И там встречали Смоков Беллью» — спросил я. «Да», — просто ответил он, словно не замечая моей иронии.)

— Помню, как мы первый раз отправились на Братскую плотину. Шли по средней, а потом по верхней 900-метровой эстакаде над осатаневшей Ангарой. Там, где был водослив, она каталась кубарем, как огромный белый зверь, плевалась пеной и дико ревела. Нам надо разыскать депутата Верховного Совета СССР Казмирчука, бригадира знаменитой бригады бетонщиков. Володю Казмирчука мы словили на бегу: он шел в баню. Пока мой товарищ выуживал у него почетные грамоты и медали, я смотрел на двадцативосьмилетнего депутата, народного избранника: узкое, тонкое лицо, очень спокойный, тихий, с несколько меланхоличной улыбкой. Он тогда еще учился заочно во Всесоюзном институте энергетики.

Потом мы навестили Гайнуллина, первого бригадира той же бригады коммунистического труда. О нем много писали в газетах. Падение со скалы — и человек в расцвете сил инвалид. Борис Гайнуллин — детинушка с огромными руками, шапкой кудрей над головой великана и зычным голосом. «Фая, — гремел он. — Товарищи просят мою старую куртку для музея...»

Фая, его жена, хрупкая, похожая на девочку, застенчиво призналась, что нанесла непоправимый ущерб музею, употребив куртку для мытья пола.

Я не верю ни в каких идеальных героев. Но Бориса Гайнуллина, Володю Казмирчука я верю. Верю, как в своих лучших учеников из вечерней школы, как верил в героев моей солдатской юности Бориса Короткова, Володю Майорова... право, все они сложней, неожиданней и человечней, чем стройные теоретические конструкции...

Если вас поражает мощь и размах сибирских строек, то не менее изумительна гигантская отдача человеческой энергии, совершаемая здесь ежедневно, ежечасно людьми этих строек. Охотясь за материалами о великих стройках, мы то и дело обогащались новыми и новыми представлениями о дерзости человеческого труда. Думаю, что не утомлю вас некоторыми любопытными цифрами. За время строительства Братской ГЭС было подготовлено более 60 тысяч рабочих; каждый имел по 2 — 3 специальности; каждый пятый рабочий, кроме того, был студентом вуза или техникума. Об уровне культуры говорит хотя бы тот факт, что местный «Интернациональный клуб», рассчитанный на 300 мест, заполнялся вдвое

большим числом слушателей. Кстати говоря, международный обзор в этом клубе регулярно делал слесарь-монтажник из бригады коммунистического труда Михаил Кулаченко. Он говорил, не прибегая к записной книжке, что не так уж и странно, если принять во внимание его философское образование и бывшую специальность лектора Братского горкома партии. И, говорят, владел своим электросварочным аппаратом не хуже, чем ораторским искусством. Это не трагический поворот судьбы, не падение со скалы, а поздно - осознанная тяга к физическому труду. Бывает, она просыпается в кабинетном работнике. А почему бы и нет? Физический труд так же свойствен человеку, как и умственный. Проклятие их разделения мы чувствуем все.