От войны, от тяжкого марша запыленных рот осталась в памяти строчка солдатского припева: «Ур-ральцы бьются здо-ррово!..» Помню, от раскатистого «р», от вдохновенной ярости, с которой выкрикивалась эта строчка, нас обдавало восторженным ощущением мощи, удали н грозного единства. Время вынесло ко мне эту строчку из далекого детства здесь, на горбатой свердловской улочке, сбегающей к «Уралмашу». Но ассоциации теперь были другие, и слово «уральцы», разбежавшись кругами по цветистым сказам Бажова, романам Мамина-Сибиряка, унесло куда-то на Сахалин, к стылым тунгорским буровым с маркой «УЗТМ» и вдруг вернулось к рыжеусому старику на скамеечке у высоких, глухих сибирских ворот с кованым тяжелым кольцом-ручкой. Старик сидел под цветущей черемухой, щуря васильковые юные глаза, покойно уложив на коленях тяжелые кисти молотобойца. Он был старым и красивым, как его дом, темный, рубленный из вековой сосны «в лапу», резной, вечный, невозмутимый оттого, что хорошо выполнял свое назначение. И его хозяин, смотрящий на меня с добродушным достоинством, видно, не зря, по делу прошел по земле,— уральский умелец, мастеровой. Прекрасным и мудрым может сделать человека труд — пусть тяжелый, но любимый. Кто-то из экономистов сказал, что труд — это тоже чувство: чувство преобразования. И от того, как оно удовлетворяется, зависит вся жизнь человека.

Тебе нравится твоя работа?

«ВАШ ЗАВОД ЗАНИМАЕТ ОСОБОЕ МЕСТО, ОСОБОЕ ПОЛОЖЕНИЕ В НАШЕЙ СТРАНЕ».

(С. Орджоникидзе)

Это место по-прежнему остается особым. Оборудование для шахт и домен, прокатные станы, буровые установки, экскаваторы всех мастей, включая шагающих исполинов, — все это великанье снаряжение рождается здесь, в цехах «Уралмаша». Удары гигантского металлического сердца отдаются по всей стране. Тух-тах, тух-тах! Это работают могучие молоты. Лепят из стали, как из пластилина. Лицо болит, опаленное заревом печей. «Огнелаз» тянет из раскаленного жерла розовую, тускнеющую от окалины деталь. Вздрагивает под ногами земля. Трехтонный кулак месит светящийся металл. Белобровый молотобоец смеется, глядя на нас. Это Герман Гаврилой. Пот смывает с тонкого, светлоглазого лица красноватый сочинский

загар. Сочи — награда за победу в областном соревновании бригад.

— Герман, тебе нравится твоя работа?

— Совсем искренне? Ее трудно полюбить...

Сложись жизнь по-другому, быть может, Герман отлично строил бы дома, открывал месторождения кварца или стал бы неплохим филологом. Необходимость подрабатывать привела его мальчишкой в этот цех. Сначала Герман был в ужасе, уставал до опьянения, потом втянулся, испытал радость укротителя, стал специалистом. Молот оказался единственной связью между ним и будущим, между ним и другими. Это было пока единственное средство высказать людям свои представления о жизни: трудиться обязан каждый, и на «полную катушку». Очевидно, это кредо и вывело его сначала в лучшие, потом в бригадиры. На свою машину Герман смотрит как хозяин — с уважением и недовольством. Она еще доставляет ему кучу неприятностей, но она же удовлетворяет жгучую жажду — преобразовывать. Вечерами закончены девятый и десятый классы, готовится штурм машиностроительного техникума. Трудновато, но двенадцать лет в кузнечно-прессовом цехе прокалили Германа насквозь — он крепкий весь и надежный, как только что закаленный колосник. Только где-то глубоко-глубоко остается мягкая серединка, чуть не сделавшая его филологом: Есенин, Симонов, Ремарк. Казалось бы, лирика — сама по себе и молот — тоже. Но за эти годы Герман почувствовал: есть между молотом и стихами связь. Видно, чем богаче человек эмоционально, тем труднее ему смотреть на любую вещь как на нечто незыблемое, от века данное. Все чаще спорили они с машиной, и все чаще Герман настаивал на своем. Однажды, когда пошла новая деталь — «клык», маленькая, но привередливая, Герман не выдержал, пришел в техотдел, набросал на листочке чертеж: так и так, не лучше ли сделать штамп потверже и с отрицательным допуском? Технологи выслушали его с интересом, посоветовали оформить как рацпредложение. Герман смутился: «Какое предложение? Это ж работа. Если каждый шаг оформлять...» Но шаг оказался серьезным — две с половиной тысячи экономии. И с тех пор его понесло. Уменьшение заготовок для гантелей, штамп для прицепного шатуна, погрузка рейки на пресс. Герману нравилось ставить машины на место. И все же он понимал: спор идет не на равных. Особенно это стало ясно, когда он познакомился с технологами, помогавшими ему оформлять чертежи и расчеты. Им был подвластен целый цех, Герману — только его машины.

Технолог Женя Бердннков, возглавлявший их ОКБ, был ровесником Германа. Сближала их и любовь к литературе и взыскательная привязанность к добродушным, хотя порой и дубоватым, трудягам-молотам. Но у Жени было еще одно, бесценное — знания.

Ушли они из школы в один год, по одной и той же причине — нужно было подрабатывать. Только Женя выбрал путь подлиннее — через техникум. Его родители строили «Уралмаш», и он готовил себя только на завод. Хотя уже в школе явственно поблескивала в нем та «искра божья», что потом, в техникуме, сделала его своим в группе «чокнутых», рьяно высиживавших вечера над ферритовыми стержнями, полупроводниками и паяльниками. Естественно, что свое пристрастие к точности Женя принес с собой в цех. И, естественно, увидел множество неполадок. Рацпредложения буквально валялись под ногами. И, надо сказать, из-под ног их брали довольно охотно. Женю назначили инженером по рационализации. И хотя поводов для усовершенствований в цехе было сколько угодно, он очень скоро понял, что гора никогда не пойдет к Магомету. Если вовремя не подхватить удачную мысль, не раздуть стихийно вспыхнувший энтузиазм, порыв потускнеет и угаснет под напором текучки. Женя с грустью убеждался, как мало времени остается у человека для творчества: семь часов — план, потом семья, учеба, стенгазета, оперотряд. Все было запланировано и необходимо. И только творчество не поддавалось планировке — роскошь, баловство. А между тем какой гигантский рывок мог сделать завод, стань каждый на своем месте творцом! Кстати, выигрывал не только завод. Увлекся человек творчеством — смотришь, учиться пошел, стал читать, общественными делами заинтересовался. Ведь творить — это выкарабкиваться из собственной скорлупы. «Талант? это любовь к своей работе, умение работать»,— писал Горький. И несколько позднее: «Суть дела не в Днепрострое, не в Волго-Донском канале и т. д., а в том, что быстро растет действительно «новый» человек».

Вечерами Женя закончил Уральский политехнический институт, стал технологом по свободной ковке металла. И был рад, когда его выбрали начальником общественного цехового ОКБ. Цех поумнел за эти годы. Мелочь, которую можно было брать из-под ног, подобрали, остались серьезные проблемы, требующие знаний, времени, солидных усилий. Любому станочнику в отдельности они уже были не по плечу. Содружеству же ОКБ и рабочего оставались подвластны. Появится у парня светлая идея — он бежит в ОКБ: есть вот такая мысль, как ее раскрутить? И раскручивают тройной тягой: мысль + опыт + знания. Их цех неизменно был среди первых по размаху технического творчества.

Женя — один из лучших рационализаторов цеха. И все-таки снедающая его потребность преобразования не исчерпывается до дна. Вечерами, совсем уже обалдев от чертежей, технических книг и вкрадчивого шепота магнитофона, вбивающего ему в память немецкие слова, Женя вдохновенно мастерит торшер, подставку под телевизор, цветочные ящики. И все равно во времени еще остаются свободные капиллярчики, которые сверлят мозг тоской по настоящей исследовательской работе. Впрочем, строго говоря. Женя давно к ней приобщился. Еще в институте доктор Ганаго, энциклопедически эрудированный, беспощадно требовательный, сказал ему: «Молодой человек, инженер — по-французски исследователь. Творец техники. Вы, небось, каждый месяц видите, как ломаются штоки у паровоздушных молотов. Поинтересуйтесь, подумайте, почему. Этим занимаются десятки лабораторий. Но штоки по-прежнему ломаются». Это стало темой Жениного диплома. Когда он пришел в термическую лабораторию — попросить фотографии сломов штоков, начальник лаборатории обрадовался: «Это же отличная тема! Над штоками стоит подумать». И они думают уже не первый год. Какой выбрать режим закалки? Сколько ванадия добавить в сталь? Женя ведет наблюдения в цехе за их экспериментальными молотами. Кажется, новые штоки покрепче других.

Я спросила Женю, что ему нравится в специалисте. «Деловитость и ответственность за свое дело, когда голову на отсечение даст, а не отступится от решения, которое считает правильным». Мы шли по цеху, Женя проводил меня мимо разящих пламенем печей н молотов.

— Устают, наверное, ребята как черти. Можно ли после этого читать, думать?

— А вы спросите у Петра Огаркова.

Мы подошли к здоровенному парню, который выхватывал клещами из печи раскаленные заготовки и, сунув их в горизонтально-ковочную машину, нажимал правой ногой педаль. Машина со скрежетом смыкалась. А когда размыкалась, парень швырял в железную коробку розовый от жара готовый болт.

— Устаете?

— Сейчас нет. «Сила есть — ума не надо»—это не про нас. Подумай — сделай. Тогда и не наломаешься и дело сделаешь.

Годовую норму Петр Огарков с подручным перекрывает в полтора раза: «Рубить — так сплеча». Этим летом он перешел на второй курс юридического института. «Если думать только о машинах, можно роботом стать. Хочу покопаться в юриспруденции». Я спросила, не трудно ли учиться после такой работы. «Если все легко — жить неинтересно». Петр смеется, но глаза у него серьезные. «Ленина перечитываю. Он вот что сказал: «Учиться работать — эту задачу Советская власть должна поставить перед народом во всем объеме». Вы давно не перечитывали его статью «Лучше меньше, да лучше»?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.