Отдельный Лаптев

Однажды с ним произошел такой случай во время дежурства. Было три. В закуток к нему, распространяя аромат хорошего одеколона, вошел с обязательной, деланной немножко улыбочкой молодящийся, холеный мужчина. Меховую шапку «Лель» он держал в руке, редкая седая шевелюра оттеняла черные живые глаза, улыбка чуть приоткрывала ровные, белые вставные зубы.

— Могилевский. Развожусь, — объявил он, едва поздоровавшись. — Вы, конечно, в курсе?

— В курсе? — Лаптев открыл рот от удивления.

— Ну, вы же юрист, а они вечно в курсе этакого... — Он игриво повертел рукой. — Тем более город маленький... А я, знаете ли, новую жизнь решил... Ах, невозможно, невозможно по-старому. Скандалы, сцены...

Лаптев молча глядел на него, потом спросил:

— Вашего сына зовут Николай?

— О, консультацию, кажется, берете вы, а не я! А что, он натворил что-нибудь?

— Нет, просто мы знакомы, — сказал Лаптев. — Простите... Вы вольны не отвечать... Вы предполагаете заключить новый брак?

— Что вы? Ах, это! Да-да-да. Именно. Непременно! А тут раздел имущества, эти сцены... Унизительно!

Могилевский махнул рукой и снова склонился над листом.

И Лаптев отчетливо и резко вспомнил Колю, увидев этот жест — брезгливый и короткий, будто усеченный...

И лицо Коляя Могилевского, того самого любителя фантастики, остроносое, нервное, с девчачьими разлатыми бровями, припомнилось ему.

— А Коля? Он останется с матерью, так? — осторожно спросил он.

— Я буду давать ей средства, — веско выговорил Могилевский. — Она же не хочет сейчас отдать даже пианино: «Мальчик будет заниматься!» Ну?! Вы слышите? Мальчик будет заниматься. Ему сольфеджио нужно? Ему девочки уже нужны...

«Старый шут!» — подумал Лаптев.

Теперь, когда он волей или неволей прикоснулся к жизни ребят, когда сложная судьба одного из них внезапно стала ему известна, он как будто подвинулся к ним еще ближе.

Он говорил иногда об этом с Генкой, когда после работы они заходили посидеть в кафе «Юность», но тот, слушая, рассеянно насвистывал что-то.

Над Лаптевым темпераментный Генка немножко посмеивался. Над его основательностью, его галстуками, его детдомовской привычкой непременно доедать весь хлеб к обеду, не оставляя кусков. Но угадывал он в нем и какую-то добротность натуры, надежность, она была почти осязаема — тяжеловатая, как старой, прочной кладки стена. Теперь он ревновал Сергея к школе. Разговоров о ней он не любил, потому что они беспокоили его. И в конце концов от простых бесед приходилось переходить к «проклятым вопросам» — «быть или не быть?» и «кем быть?» и «каким быть?»

— А, кончай ты мне тут достоевщину разводить! — кричал в отчаянии Генка. — Пойми раз и навсегда. Есть мир — да! Но есть и микромир. Знаешь, маленький макет, иллюстрирующий жизнь и умаляющий все происходящее, его значительность в тысячу, миллион раз. Мы с тобой крутимся, как и все другие, в таком вот микромире, зависим от него, от его традиций, его уклада, считаемся с ним. Все наши радости и несчастья — по его масштабам. Чего же ты егозишь? Выше своего роста прыгают только чемпионы. Погоди, добьешься в этом кругу и ты своего. Упорен, аккуратен, трудолюбив... Женишься, жена будет человеческие галстуки покупать... Эх, Тюша-Матюша... Пойдем, Сережка, пива выпьем, а пену сдуем!

Пиво вскипало в стеклянных кружках, оркестр играл «Долго будет Карелия сниться», официантка приносила им вычеркнутые из меню телячьи отбивные и приборы из мельхиора.