Аня присела на край кровати и сказала:

— Знаешь, я полчаса полежу, а то, пока тебя ждала, совсем выдохлась.

Она сбросила туфли и подтянула к голове подушку. Тело ее стало тяжелым и словно бы чужим. Аня увидела со стороны свое тело, и ей стало вдруг беспричинно и пронзительно жаль себя.

«Ничего, — подумала она, — это бабье, это можно перебороть. Главное, я его встретила. Двое — не одна, теперь все в порядке».

С этим она и уснула. Муха сидел возле окна, смотрел на спящую девушку, на ее сильные ноги, на красивое и спокойное во сне лицо, на грудь, видную в вырезе кофточки, — он смотрел на человека, обреченного им на гибель, и тихонько похрустывал пальцами; каждым в отдельности, сначала первой, а потом второй фалангой. Звук был такой, словно кто-то щелкал орешки.

Муха сидел недвижно, как изваяние. Он должен был сидеть здесь до тех пор, пока эта девушка не проснется и не скажет ему, где рация и шифры. Потом они привезут все это сюда, и он будет поставлять ей дезинформацию, и она начнет передавать дезинформацию в центр Бородину, а потом надо будет найти того, кто выброшен вместе с ней, и сделать так, чтобы он встретился с Бергом именно в тот миг, когда его можно будет взять «с поличным». Что дальше будет — это уже Муху не волновало. Они после отправят его в тыл, в Германию, подальше от войны, от ужаса и крови. Хватит с него. Хватит с него того, что он видел. Хватит с него бессонницы, страха и надежд, которым не суждено сбыться. У него будет маленькая автомастерская, маленький коттедж, где не пахнет керосинками и щами, и маленькая машина «ДКВ». Больше ему ничего не надо. Ничего. Он все время чувствовал у себя на затылке чужие глаза — с того часа, как выбросился здесь. Он больше не мог так, не выдерживали нервы. Ему предложили это маленькое дело. И он согласился. Согласился потому, что не мог поступить иначе: сдавали нервы. Хватит с него, хватит.

Первый четверг

Посредине Кракова поразительный в своей средневековой красоте Старый Рынок. Два костела, выложенная каменными плитками площадь, крытые ряды Сукеницы, снова площадь, устланная серыми плитами, а вокруг двух- и трехэтажные дома с островерхими черепичными крышами. Дома еще до войны были выкрашены в разные цвета — желтые, красные, серые, но теперь краска выцвела, местами облупилась, и поэтому площадь была не игрушечно-средневековая, как раньше, а казалась искусственно перенесенной сюда из давно ушедших веков.

С раннего утра площадь Старого Рынка гудела: здесь была самая крупная толкучка — меняли костюмы на сало, полотна Матейко на яйца, бриллианты на самогон, оккупационные марки на довоенные злотые, сапоги на табак... Чего здесь не меняли только в те годы!

Этот четверг ничем не отличался от всех остальных дней: так же было людно, тревожно и душно. Так же через каждые полчаса трубач на костеле высовывался на пятидесятиметровой высоте в окошко и играл на длинном средневековом серебряном горне позывные тревоги. Он играл до середины, резко обрывая пронзительно чистый мотив. Так было многие столетия; предание рассказывает, что трубач увидел из своего окошка татар, которые двигались к городу сплошной пыльной лавиной. Он протрубил тревогу, но не успел допеть свою песню до конца: его пронзила стрела. С тех пор каждые полчаса трубач и днем и ночью обрывает свою песню тревоги.

Было жарко. Вихрь, пробираясь сквозь толпу, заметил, что босой паренек, менявший дамские ботинки на хлеб, не мог стоять на горячих плитках — все время переступал с ноги на ногу, поджимая пальцы, и норовил подольше продержаться на пятках: не так жгло ступни.

Вихрь шел медленно, разглядывал людей, собравшихся здесь. Рядом с ним шел гестаповец, переодетый под слепца — весь в черном, с синими очками на курносом веснушчатом носу.

Когда Вихрь посмотрел на него в гестапо, ему стало весело. «Болваны, — подумал он, — у слепца никогда не может быть такого аккуратного, курносенького веснушчатого лица. Слепота всегда накладывает отпечаток трагизма и доброты на лицо человека. А этот румяный и сытый. Болваны».

Второй гестаповец шел справа, чуть поодаль. Он был одет под крестьянина. Третий шел впереди и часто оглядывался, словно отыскивая кого-то в толпе. Пять других сотрудников гестапо заняли ключевые позиции вокруг рынка: на перекрестках улиц, так, чтобы видеть друг друга и обеспечить преследование, в случае если русский попробует бежать. О том, что рынок будет оцеплен, Вихрь догадывался, хотя про этих пятерых ему, естественно, ничего не говорили перед выездом из гестапо.

Корм для голубей продавали в основном старухи. Они держали в скрюченных, пожелтевших пальцах маленькие кульки, свернутые из старых, желтых газетных листов.

Вихрь впитывал людскую речь. Он испытывал острое чувство счастья, слушая голоса людей. Он не должен был никому и ничего отвечать. Каждый ответ в гестапо дорого стоил ему. Ответ должен быть быстрым, непринужденным и правдивым настолько, чтобы при возможной проверке оставался путь для двоетолкования. Ночью после допросов он не мог спать, потому что заново «прокручивал» в памяти это свое «кино». Он вспоминал каждую интонацию шефа, он вспоминал, в какой последовательности они задавали ему вопросы, что он им отвечал, где были паузы, какие ответы могли оказаться после анализа поводом к новым вопросам. Он отмечал для себя, какой круг вопросов они еще не затрагивали, прикидывал, что их должно интересовать в первую очередь, и готовил приблизительные легенды для наиболее вероятных ситуаций.

Слепец толкнул Вихря в бок.

Вихрь неторопливо обернулся. Слепец кивнул головой на молодого парня в черной вельветовой куртке, в серых брюках, заправленных в сапоги. Парень держал в руках кульки с кормом для голубей.

Очная ставка

Старик в военной форме теперь был не один. Рядом сидел человек в сером штатском костюме. Коля понял, что этот из гестапо. Он не ошибся. Старик офицер сказал:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• …
• 27
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.