Мы сидели в номере рубцовской гостиницы с работниками Алтайского крайкома комсомола и размышляли о соревновании, о том, как оно необходимо человеку. Сначала разговор шел по официальной линии: вот, дескать, на одном заводе наметили соревнование в честь того-то, затем оно перейдет в другое, потом в третье. Молодцы! Перспектива!

А подумав, мы быстро согласились между собой, что какое соревнование ни объявляй, если нет в нем обыкновенного человеческого азарта, — останется оно лишь на фанерных щитах наглядной агитации. Объявили или не объявили соревнование, а человек все равно видит соперника, так уж он устроен. Честолюбие есть у каждого. И каждый присматривается, как люди вокруг живут, и никому не хочется выглядеть хуже. Надо только поставить человека в такие условия, чтобы вот это естественное и необходимое для жизни честолюбие нашло себе выход, чтобы мог человек почувствовать себя человеком.

Однажды в Новосибирском академгородке мне рассказывали об исследовании, проведенном тамошними социологами. Они составили список очень многих профессий и предложили школьникам-выпускникам: оцените, пожалуйста, каждую профессию по десятибалльной системе. Ребята поставили отметки профессиям. Потом все эти цифры свели в одно, вывели среднее, составили огромные таблицы, и вышло: наибольшей популярностью пользуются у ребят профессии творческого характера. Не те, где больше платят, а те, где больше творчества. Впрочем, исследование лишь подтвердило то, о чем нетрудно и догадаться: человеку хорошо на его работе только тогда, когда он работает творчески... Но позвольте, скажет читатель: ведь творческих-то профессий не так уж и много! Какое, например, творчество требуется от токаря-операционника? А те же формовщики, уже знакомые нам, — какое у них творчество? Рационализация труда? Но не все на это способны, и вовсе не всюду такой уж простор для рационализаторов. Есть настолько отлаженные операции, что, будь ты хоть Эдисон, ничего нового не изобретешь.

И все-таки люди работают и притом находят радость в работе, даже не творческой. Источник этой радости в том, что в общем-то сродни творчеству: в соревновании, в гордости за свое умение, мастерство.

Соревнование мало объявить: нужно, чтобы оно задело людей за живое. Легко себе представить, что с комсомольско-молодежной бригадой никто бы и не стал соревноваться. Что бы вышло из этого почина? Возможно, и ничего. Работали бы сначала чуть лучше других, потом, глядишь, чуть хуже...

Случайно или не случайно, но на участке Криволуцкого попали в точку. И та самая рабочая гордость, которая есть в каждом человеке (ее надо не столько «воспитывать», как у нас часто говорят, сколько пробуждать), эта самая гордость и сработала.

Самое большое впечатление почему-то произвел на меня, скажем, не ас формовки Владимир Абрамов (говорят, он может набить за смену до четырехсот опок!), а Георгий Семилуцкий, Гоша, как его здесь называют. С Гошей была такая история. Он прославился раньше всех, еще до этой заварухи. Его даже по телевизору показывали. Как горького пьяницу. Гоша тогда крутил головой в огорчении: «Вот не ожидал, вот придумали».

Но пить, конечно, не перестал.

А теперь? Теперь все позабыто, теперь как бы своих не подвести. Рассердятся — убьют! У них в бригаде такой порядок: время от времени складываются по рублю — по полтора, собираются у кого-нибудь дома и ведут разговор начистоту, без президиума и без посторонних. Там только держись!

Но вот какая несправедливость: когда Гоша пил, его ославили, а прославить, когда стал хорошим работником, забыли. И, написав здесь о нем, я тем самым от имени всех журналистов возвращаю Георгию Семилуцкому наш долг.

...Слава у нас вообще частенько бывает зеленоватой и бестолковой, как щенок: тычется, тычется, в кого-нибудь одного упрется, — и повело... Вот и здесь так случилось.

Соревновались две смены: Анатолия Лазаренко (комсомольско-молодежная) и Василия Лаптева (теперь он бригадир второй смены). А слава вся полностью вылилась на Толю Лазаренко, лень ей было разбираться, кто да что. Тут, конечно, руку приложили товарищи, вверху стоящие. Сначала «поднимали», по их выражению, старшего мастера Криволуцкого. Это было очень справедливо: о нем все говорят хорошо, от него многое зависело. Тогда и появился портрет старшего мастера в краевом центре. Потом спохватились: а что же комсомольцев-то не слышно? И стали «поднимать» Толю Лазаренко. Ну и поработали! К тому времени, когда я был на заводе, уже третий месяц Толя со своими ребятами хоть и хорошо трудились, но от второй смены отставали. А на городской комсомольской конференции (она как раз в те дни была) Лазаренко — в президиум, Лазаренко в докладе упомянут, Лазаренко — в горкоме, Лазаренко — выступать. И пионеры славу Лазаренко отдельным четверостишием пропели.

Говорят: «Так ведь он... Если бы не создали комсомольско-молодежную... Если бы она не задавала тон, так ничего бы и не было».

Кто его знает. Может, и так. Почин есть почин, и любое дело всегда с чего-то начинается, с чьего-то почина. Да не им кончается... Почин объявить нетрудно — иногда труднее подхватить его. И к тому же, думается, суматоха вокруг живого и естественного ничего к этому живому не добавляет. Какой толк, например, с того, что комсомольскую смену все время подсовывают под всевозможные новые почины? То, смотришь, у них «лицевые счета экономии», то «борьба за повышение производительности труда без капитальных затрат», то еще что-нибудь, в зависимости от очередного почина. А ребята просто от души работают, на них и вправду любое хорошее слово навесить можно. Только зачем? Это как в пионерской организации бывает. Там ребятишки собирают, скажем, лом да выпускают газету. И что бы ни придумывали, все так на так выходит. Объявят: «Отряд — спутник семилетки!» А на деле — лом и газеты. Но это детишки. А взрослым-то парням к чему эти игры?

...Вот они стоят в ряд, десять машин, десять формовщиков. Упрямец Василий Хайрулин. Сильный, но несколько медлительный насмешник Звягинцев. Неразговорчивый Вася Бондарук. Рекордсмен формовки Володя Абрамов. Подвижный, юркий Коля Трутнев. Простоватый на вид Толя Лазаренко. Бывает, Николай крикнет из-за спины Толику:

— Пропусти люльку (на конвейере, значит) для меня!

Что услышишь в таком грохоте? Но формовщик формовщика услышит... А кончается смена, выведут мелком на черной доске окончательный результат и станут к тем же станкам.

...Теплое место — литейный цех. И великое дело — рабочая честь.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.