Записки Зои Курбатовой

— Испытывают твой характер. Ну, пошли.

Мы пришли я кладовку, где вдоль стен стояли стеллажи, ящики и ящички с заготовками и инструментами. За столом сидела кладовщица — красотка Вера — и писала.

— А ну, Веруля, отвесь нам своей ручкой, — приказал Караваев.

Веруля посмотрела на нас, как молодая тигрица, швырнула на стол ручку. На столе остался листок: «Здравствуй, дорогой Толя! Прими мой привет за июль месяц». У Верули жених в солдатах, не пишет ей давно, и Веруля зверствует: думает, не с завода ли ему написали о ее делах. Дела же у ней тут кипучие, судя по всему... Вчера я видела ее после смены. Дожидался у проходной какой-то пожилой холостяк, лет сорока, посадил в такси и увез. Веруле двадцать лет. У нее под стеклом фотография Брижжит Бардо: считается, что Веруля на нее похожа. В ящике у Верули двух цветов тушь, помада, пудра. Когда особых дел нет, она мажется и красится, поправляет прическу, а взвешивать масляные детали она заставляет самих ребят и девчонок, чтобы не пачкать рук. Ходит в очень открытых платьях, больших клипсах. Все это ей идет, но уж очень мозолит всем глаза, очень вызывающе выглядит. Про толстяка она всем говорит, что это ее дядя. Караваев заставил ее взвесить никелированные части от циркуля — «хвостик», за который, чертя, держат этот инструмент.

Караваев, покуривая, взял ящик с деталями и понес его на плече. Как будто ничего не стоит нести 1 500 металлических деталей на плече. Так он его удобно, скоро приладил, и правая рука свободна — чтобы курить.

— Ну, эта операция глупая, ручная, — сказал Караваев, опустив ящик на пол у станка. — Однако и к ней приноровиться надо. Глянь-ка...

Он ловко запихнул деталь в цангу, похожую на рыльце мясорубки, закрепил поворотом ручки, не торопясь, с треском, похожим на треск рвущегося коленкора, оторвал кусок наждачной бумаги — «шкурки», провел по той части детали, что выступала из цанги, и она засияла — резко и ослепительно, как маленькое зеркальце.

— Все! — сказал Караваев и подмигнул мне. — Весь курс! Прошу...

Он повернул ручку, деталь упала в канавку. Незатейливость операции сначала несколько разочаровала меня. Я взяла деталь, сунула ее в цангу, повернула ручку, взяла в руки «шкурку». Было похоже на то, как если бы я начищала кастрюлю. Рраз-раз. Деталь заходила под моей рукой и выпала в канавку. Наверно, я плохо закрепила ее. Я чертыхнулась, стала запихивать снова, но теперь деталь почему-то не лезла в отверстие. Оказывается, я забыла отвести ручку. О черт... Караваев следил за мной молча, не помогая. Я наконец вставила проклятую железку в цангу и так шаркнула по ней «шкуркой», что почувствовала как бы ожог. Я терла, терла... Сняла деталь — сияла и лучилась, как северное солнце, но Караваев покачал головой:

— Малой кровью старайся победу добыть. Глянь-ка на ладонь...

Я глянула: красное, саднящее пятно у основания большого пальца.

— Глянь на «шкурку»!

От «шкурки» осталась вялая тряпочка.

— А у тебя ведь полторы тысячи на норму-то... «Шкурку»-то беречь надо — и свою и казенную. Ты не три, ты приложи, нажми посильней — все. В левую, в кулак детали набери, а правой шуруй, ясно? Ритм наберешь — пойдет само.

Мне хотелось попробовать одной, чтобы он ушел. И он ушел.

Уже через два часа я не почувствовала правой руки: тонкая кожица была стерта, ладонь мокрила, наждак вжимался в живую ссадину с мучительной, ноющей болью, как десятки игл. А ритм все не приходил, и в ящике для готовых деталей болтались всего штук сорок «хвостиков». В обед я не пошла есть: так устала. Вышла на улицу, уши как будто ватой заложены — после шума в цехе. Почему-то отчаянно чесались пятки. Я зашла за ящики, наваленные грудой у входа, сняла тапки и принялась чесать их с упоением. Потом я узнала, что это от стояния на одном месте: кровь застаивается.

За этим занятием и застал меня Олег Шулейкин. Сунул свой длинный нос за ящики, да как свистнет! Я чуть не свалилась. А он так выгнулся подобострастно и говорит:

— Прикажете пяточки почесать или как?

Мне нравятся ребята с юмором, но Шулейкин разыгрывает все время какого-то придурка, по-моему, из-за этого его никто всерьез и не принимает. А он ничего. Рост — 1 метр 75 сантиметров, глаза, как васильки, а ручки — будь здоров! Земной шарик в другую сторону раскрутить берется на пари, как в песне поется.

После обеда дело пошло у меня еще хуже. Детали оказались неодинаковыми. Многие, когда вставляла их в цангу, проваливались, уползали внутрь. Тогда я шла за Караваевым, и он извлекал их проволочным крючком. Я нервничала. Мои «хвостики» даже не закрыли дна ящика. Неужели я такая тупая, неужели я хуже всех, хуже вот этих всех, что смотрят на меня с насмешкой и пренебрежением? О черт, черт! Почему они такие? Разве сами они начинали иначе? Я стояла вся красная, злая и забывала то одно, то другое... Рука просто не слушалась меня. И вдруг чья-то рука мягко толкнула меня в шею. Я оглянулась. Это была Надя Филиппова. Так вот эта Надя отталкивает меня от станка, набирает в кулак деталей и быстро, привычно, как семечки лузгает, шкурит. Она стоит так минут пять, ничего не говоря, да и что говорить в таком шуме? А потом так же молча уходит. И сейчас же буквально, не успеваю я нагнуться за деталью, другая девчонка — я не знаю, как ее зовут, — пухлая, черноглазая, с редкими зубами, встала на мое место. Они все вставали — одна за другой, не сговариваясь и не обращаясь ко мне ни с какими особенными словами — на четыре-пять минут, и горка деталей все росла, а рука моя в это время отдыхала, и в носу у меня сентиментально щипало. Потом я сама ошкурила еще штук сорок, и с нормой было все! Подошел Караваев, разжал мою ладонь, поглядел и велел промыть перекисью и забинтовать.