Я уж взялась носить стружку и подметать у станков, когда белоголовый этот вдруг, смотрю, подходит ко мне и говорит:
— А ты скандальная девка, а?
— Да, я скандальная, — говорю я. — Я и в райком пойду. Меня сюда ведь райком направил. Что, на вас управы, что ли, нет?
— Нет, ты в райком пока бегать обожди, — говорит он. — Недельки через две мы его переломим. И так далее. — Это он про Банникова. — Он ведь, знаешь, мужик сам по себе неплохой. Воевал, знаешь. Руки лишился. Ну, и по работе ничего и так далее. Но обхождения, конечно, любит, а ты его так шибанула... Поаккуратней все же надо. Сходи давай на инструктаж... Подруга твоя уже вон побежала.
«Подруга», говорит! А сам улыбается. Почему у моего отца не бывает такой улыбки — ясной, дружеской, немного насмешливой?
На заводе я постепенно обживалась. Привыкла быстро, не пугаясь, проходить через вертушку проходной, снимать табель, быстро, бегом, мчаться в раздевалку, чтобы не выстаивать очередь к вешалке на сквозняке, огляделась в цехе. Тут, как я убедилась, полно молодых совсем девчонок и ребят, но только все они старше меня на три-четыре года.
Они не только полную смену, а когда надо, и по две стоят, не то что мы. С Галкой Шейной не разговариваю. Она, правда, как-то в обед разлетелась ко мне с объяснениями — в том духе, что, мол, каждый устраивается, как может. «Вот ты, Зоя, такая пробивная, а я тихая, я не могу...» Она упирала на то, что меня, мол, теперь к станку поставят, а ее нет, вот доказательство.
В школе однажды на уроке литературы Ромка Воротников спросил у нашего учителя Тарантаса (его настоящая фамилия Каретников), существуют ли у нас социальные причины для появления эгоизма' и эгоистов. Тарантас сразу сказал, что нет, что эгоизм — это пережиток прошлого. Чепуха какая! Откуда у Галки Шеиной пережитки?
Не знаю... В школе нас не очень-то приучали «МЫСЛИТЬ».
Человеку я могу простить многое, только не трусость. Только не жадность. Только не предательство.
Дома у меня очередной скандал: я намазала губы маминой помадой. Ну почему это кажется таким страшным? Я ведь совсем смуглая, и губы у меня неяркие, можно сказать, бледные. От помады лицо делается как-то взрослее, ярче. Мать говорит: «Ужас какой! Да на тебя все смотреть, знаешь ли, будут». Но я хочу, хочу, чтоб на меня смотрели!
Сегодня такой день, такой день! Все же я добилась! Ура мне! Подходил Николай Иванович и велел послезавтра приходить к нему за нарядом (завтра у него отгул). К станку? Это звучит прекрасно! Как «в ружье!».
С завода я вылетела днем с такой скоростью, что дверью в проходной, после вертушки, мне здорово наподдало пониже спины.
Какой день! Голубой, теплый... Кажется, много ли надо для счастья? Всего лишь, чтоб все сбывалось.
Тар-р-ра-ра-ра! Тарра-ра-ра! Представим себе, что это первая фраза из Первого концерта Чайковского. Сегодня состоялось «посвящение в револьверщицы». Барабаны не били, трубы не гремели. Только автоматчик Олег Шулейкин (по прозвищу Олег Попов) чувствительно шлепнул меня и сказал: «Заверено моей личной печатью».
Журавль выписал утром первый в моей жизни наряд, сунул мне его в руки, занес меня в какой-то список и сказал: «Иди к Караваеву». Караваев — это Николай Петрович. Николай Петрович велел мне «взять глаза в руки» и повел к станку. Не бог весть что за станок. Ребята из автоматики шутили, что он «давно на «Серп и молот» просится», то есть в переплавку.
Это полуавтомат, на станине у него осталось еще английское название — «Бобей», а Николай Петрович сказал: «Бобик по-нашему». Револьверным станок, оказывается, называется потому, что один из валов его устроен, как барабан. В него можно вставить шесть инструментов: для центровки, накатки, сверления и так далее. Ремень в станке вовсе не такой, как я представляла себе: не кожаный, а вроде как из толстого холста.
Караваев показал мне, как работать на горизонтальном суппорте, и спросил: «Дошло?»
Караваев — наладчик. Ключи он носит за широким кожаным поясом, как разбойник пистолеты, остальные инструменты у него в темной хомутовой сумке. С виду он медлительный, но, видно, быстрота в том, чтоб избегнуть лишней суеты.
Караваев посмотрел в мой наряд. Там стояла «зашкурка». Он усмехнулся:
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
(Из книги воспоминаний «Жизнь, театр, кино»)