В наружности Бориса нет ничего броского. Разве что ямка, делящая подбородок надвое. Все остальное неприметное: тонкий, невысокий, круглоглазый, в кепке на затылке. Снять портупею, которая наискосок перетягивает кургузый штатский пиджачок, — и предстанет перед тобой самый обыкновенный хлопец, каких по городам и весям тысячи...

Таким, как на этой фотографии, я и вижу Бориса Калача в лесу под Ковелем. Он командир подрывного взвода одного из отрядов партизанского соединения. Наша диверсионная группа идет вместе с этим отрядом. Задача — оседлать железнодорожную линию Ковель — Сарны, закрыть ее для вражеских эшелонов.

Немногим более десяти дней прошло с того часа, как мы миновали сожженное здание погранзаставы, пересекли безымянную речку на старом польско-советском рубеже и углубились в западные области Украины.

Мы идем незнакомым лесом. Проселок с трудом пробивается сквозь чащу. Глухо погромыхивают о корни смазанные дегтем и обмотанные тряпками колеса фурманок. Вдоль колонны проносятся верхом на лошадях озабоченные связные. Перекатываются от головы к хвосту негромкие слова команды...

Впереди шарит разведка. Изредка в незнакомых нам селах и хуторах гремят выстрелы. Кто там? Немцы? Полицаи? Бульбаши-оуновцы1?..

__________

1 Так партизаны называли банды украинских националистов.

Я иду рядом с Борисом Калачом, искоса поглядываю на него. Каков-то он будет «на железке», этот новоиспеченный «Илья-Пророк», как у нас в шутку называли подрывников?.. Что с того, что он, как я слышал, бывалый партизан и участвовал во многих боях! Когда рядом дыхание товарищей, — одно. «На железке» — другое. В кромешной темени, на ощупь, в одиночку делают подрывники свою точную, быструю работу. Работу, за которой пустыми глазницами следят сразу две погибели: одна — от вражьей пули, другая — от мины...

И ежели не сумеешь ты в этот момент унять дрожь в сердце, забыть обо всем: о доме, о матери, о любимой, о самой войне, — ждет тебя неминучая смерть.

Но Калач симпатичен. Даже при первом беглом знакомстве. Может, тем, что не передается ему напряжение, которое царит в колонне, и, это сразу видно, не действуют на него выстрелы, которые гремят впереди. Может, тем, что у него открытая, доброжелательная улыбка. Или тем, что он с готовностью делится последним сухарем, горьким от тола, и даже последней щепотью табака.

Мы пополам сжевываем сухарь и закуриваем одну закрутку на двоих.

— Ты кем до войны-то был? — спрашиваю я Калача.

— До войны-то? А никем... Работал инструментальщиком в Черниговской МТС. Мечтал в пединститут поступить.

— «На железке» бывал?

— Приходилось. Четыре раза, под Гомелем... Маловато, конечно. — Борис вздыхает. — Ничего, наверстаем!..

Мы останавливаемся лагерем в лесу, возле небольшой четырехугольной поляны, на которой стоял когда-то дом лесника. О том, что здесь было жилье, теперь напоминает лишь яма фундамента, россыпь кирпичных обломков и несколько одичавших вишен и яблонь, к которым из лесу уже тянутся мохнатые лапищи сосен и елей.

Место хорошее: дорога, по которой мы пришли, просматривается далеко, ее можно держать под огнем. К тому же здесь гораздо меньше комаров.

Не успеваем расположиться — Борис принимается готовить мину. Я подсаживаюсь к нему.

— Завтра в дорогу?

— Почему завтра? Чуешь, шумят?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.