Товарищ «Илья-Пророк»

— Сейчас попробуешь на практике.

— Разве это диверсия? Так, прогулка...

— Ладно! — хмыкает Борис.

Калач понимает: диверсия действительно пустяковая. Несложное дело — взорвать немудрящий деревянный мостик. Тем более, что он никем не охраняется и расположен совсем неподалеку от села, в котором стоит отряд. Но он знает и другое: в партизанской войне всякий пустяк может обернуться смертью.

Перед последним поворотом дороги Калач пришпоривает каблуками своего мерина, и тот припускает тяжелым галопом. Конконян не поспевает за ним: мешают сползающие на шею лошади вьюки. Вот и поворот. В этом месте над дорогой нависла обомшелая скала. За ней должен быть мостик. Мерин выносит Бориса из-за скалы. Мелькают перед глазами облупившиеся перила, круглый дорожный знак и рядом с ним серо-зеленые фигуры.

«Немцы!»

Ударяют очереди. Резко ожигает грудь. Беспомощно повисает левая рука. Тяжело рушится мерин. На мгновение Борис теряет сознание, но тут же открывает глаза. «Где Конконян?» Пробует крикнуть — голоса нет. Оглядывается — никого. По дороге, хрупая, громыхают сапоги. К Борису бегут немцы. Из раны в груди с хлюпаньем и свистом выходит воздух... Скорей!..

Собрав все силы, Калач рывком высвобождается из-под коня, сучащего в предсмертных судорогах ногами, и здоровой рукой стаскивает с плеча автомат. От автомата остались одни обломки. Приклад разнесло в щепы. Перебито цевье. Вмят и погнут кожух. Плевать, лишь бы стрелял...

С трудом, прижав к вздрагивающей туше, как к брустверу, диск и придерживая автомат за кургузый огрызок шейки приклада, Борис нажимает спуск. Немцы в двух шагах, и очередь не пропадает даром. Двое со стонами ползут прочь, пятная дорогу кровью. Остальные падают, открывая огонь. Борис слышит, как внутри лошадиного крупа глухо рвутся разрывные пули.

Калач дает еще одну очередь, отползает к обрыву и катится вниз, к ручью. Укрывшись меж крупными обломками скал, он прежде всего делает несколько судорожных глотков, припав губами к воде. Потом смачивает голову и, разорвав гимнастерку, отирает влажной рукой рану. От холодной воды боль становится глуше, хоть кровь по-прежнему, пузырясь и булькая, бежит из груди.

Калач устраивается поудобнее и утыкает вверх ствол автомата. Вовремя: над обрывом показались немецкие каски. Запрыгали на валунах искры, высекаемые пулями, заскакали вокруг Бориса фонтанчики воды.

— Врешь!.. — выдавливает сквозь зубы Борис и нажимает спуск.

Немецкие каски исчезают. На минуту стрельба затихает.

— Ага!.. — Воспользовавшись перерывом, Калач отползает вверх по ручью, ближе к селу, к своим.

Снова и снова гремят очереди, и пули щелкают по камням то справа, то слева, то перед самым носом. Но Борис ползет, по временам огрызаясь огнем.

Калач уже окончательно теряет силы. Патронов в диске нет. О том, чтобы сменить диск одной рукой в изломанном, перекошенном автомате, не может быть и речи...

А в голубом небе неистово сияет солнце. Прохладный ветер летит к Калачу, ласково перебирает пряди волос. Вспугнутые птицы проносятся над головой. По-мирному, успокаивающе журчит ручей. И кажется немыслимым, что именно в этот великолепный день на берегу веселого ручья, у подножия добрых зеленых гор, совсем неподалеку от товарищей оборвется его, Калача, жизнь.

Он швыряет в сторону бесполезный автомат и нащупывает на поясе гранату-«лимонку»...

...Конконян слышал очереди и видел, как командир, взмахнув руками, грохнулся о дорогу вместе со своим гнедым мерином. Дрожащими руками Конконян сбросил вьюк, что есть силы ударил кулаком по конской шее. Конь пошел тяжелым галопом, и Конконян с трудом удерживается в седле. Воздух рвали выстрелы, а мозг Конконяна сверлила одна-единственная мысль: «Убьют... Убьют... Убьют...»

Так он мчал километра два, пока очереди не начали звучать глуше. Взмыленный конь перешел на рысь, потом на шаг. Вот и село. Конконян вновь обрел способность соображать...