Багульник

Этого Вика раньше никогда не говорила, и, может быть, поэтому Борис, несколько озадаченный, довольно долго молча переваривал это слово.

– Глупости! – наконец сказал он. – Это же для тебя.

За завтраком Борис сидел уже выбритый, в чистой накрахмаленной сорочке, лицо его, посвежевшее после бритья и душа, обрело значительность, стало опять вполне кандидатским лицом.

Посматривая на мужа, Вика думала, что вот он снова вошел в свой чин, как в мундир, и будет блистать в нем там, на кафедре.

В половине десятого, как обычно, Борис ушел, вернее, выпорхнул, чмокнув ее в щеку и оставив в передней запах одеколона. Вика, провожавшая его в переднюю, глядела на захлопнувшуюся дверь, машинально растирая ладошкой то место, куда на бегу поцеловал Борис. Стоя перед закрытой дверью, она вдруг почувствовала себя совсем одинокой в этой большой полусумрачной квартире с тяжелыми гардинами.

Она одела Татьянку, вышла с ней на Тверской бульвар, посидела на скамейке, но среди голых деревьев было холодно и мокро, Татьянка озябла, и они поехали к бабушке на Каланчевку.

...Встречающие притопывали и поеживались на пронизывающем ветру. Налетел мелкий, колючий дождь, сыпавший косо и порывисто. Вика стояла у края платформы, втянув голову в воротник. Ей хотелось видеть, как будет подходить дальневосточный скорый. Из всех поездов Вика когда-то больше всего любила этот. За то, что он выбрал себе самую дальнюю дорогу.

Тогда она еще жила у трех вокзалов. По ночам с балкончика четвертого этажа, где стояла ее раскладушка, она слушала, как уходили поезда. В тишине уснувшего города то за Казанским, то за Ярославским раздавался размноженный эхом стук колес. Под него она засыпала, и парусиновая раскладушка, подвешенная между землей и небом, становилась ее вагонной полкой. Днем же, возвращаясь из школы через площадь, она иногда заглядывала в вокзал. Ее волновали длинные ряды касс, графики расписаний, тяжелые поскрипывающие чемоданы и волшебный голос под гулкими сводами, объявлявший поезда. В каждом, кто входит в вокзал, таилась дорога, и Вика, остановившись у билетных касс, смотрела, кто и куда покупал билеты. Иногда брали на «ее поезд» до самого конца, и она вся замирала, будто ей самой вручали этот билет. Она глядела на счастливца, как на героя, и даже иногда провожала его до самого вагона.

Так однажды она провожала морского офицера. У него были седые виски и седые коротко подстриженные усы, а лицо, наоборот, было темное, заветренное, с красивой худобой и сухостью, и к нему очень шли белый воротничок сорочки и белый круг фуражки. Он был ладен, свеж и мужественно суров, как обдутая ветрами черно-белая морская птица. Необыкновенная, таинственная жизнь угадывалась за всем его обликом. Вика ходила за ним по пятам, тайно влюбленная, глядела, как он пил минеральную воду, и ей тоже хотелось этой воды, потом купил в киоске томик Стейнбека, которого она не читала, и она записала себе эту книжку, чтобы взять в библиотеке. Она даже, сделав независимый вид, посидела с ним рядом на диване, внутренне цепенея от его близости. Он уехал, так и не узнав, что эта большеглазая девчонка в черном фартуке, со школьным портфелем провожала его до самого вагона и потом еще стояла неподалеку от его окна, пока поезд не тронулся.

В те далекие счастливые времена девчонка-подросток еще не могла себе представить, что бы она делала, оказавшись на другом конце дороги. Просто хотелось прилепиться носом к окну и ехать, ехать... Лишь потом все определилось: она поступила в геологоразведочный институт.

Стоя у бетонной опоры, Вика вспоминала, как три года назад провожала свой курс на восток. Она, отяжеленная Татьянкой, едва добралась до вокзала за несколько минут до отхода поезда.

Растерянная и смятенная, Вика стояла за краем людского прибоя. Ей хотелось напоследок хотя бы посидеть в этом поезде со своими. Но она даже не знала, где они, в каком вагоне. Лишь случайно кто-то заметил ее, и она услыхала, как ее звали хором: «Вика, Ви-ка! Ви-ка!» Потом сквозь толпу пробился Юрка, долговязый, большерукий капитан факультетских баскетболистов, и подвел ее к окну. Вика до сих пор помнит наступившее неловкое молчание. Ей показалось, что ее жалели. Она не знала, что сказать; у нее выступили слезы, и тогда Юрка серьезно, даже мрачно проговорил:

– Поедем, Викуха, с нами. Честное слово!

– Юра, куда же я такая? – растерянно улыбнулась Вика.

– А что? Подумаешь!

– Я вас всех очень люблю, родные мои. Но что поделаешь? Поезд медленно тронулся. Девчонки закричали: «Пиши, Вичка!

Приезжай!» И вдруг кто-то схватил в ладони ее голову, больно сжал пальцами виски и уши и порывисто поцеловал. Потом она увидела, как Юрка в три прыжка догнал вагон, ухватился за опущенную раму, в него вцепились изнутри, и он прыгнул в окно, высоко вскинув ноги в белых баскетбольных кедах.

Поезд ушел, а она потом еще долго стояла вот здесь, на конце платформы, глухая от щемящей пустоты. «А как же я? Как же я?» За ее спиной была Москва, дом, Борис. Но что-то уже изменилось, что-то ушло с этим поездом, отчего Вика никак не могла – не было сил – оторваться от опустевших рельсов.

Дождь не переставал. Мелкие брызги сквозь чулки колюче секли ее по ногам. Но она не уходила. Она ждала поезд с грустной отрешенностью. Так вот странно вплелись в ее жизнь и этот вокзал и эта платформа, откуда она только провожала или встречала, но еще никто не провожал и не встречал ее. Теперь вот ехал какой-то Полужняк. Она его встречала, и все это будило воспоминания об институтских годах и растерянных друзьях.

Объявили прибытие. Поезд неслышно и как-то неожиданно выкатился из серой дождевой мглы. Проплыл мимо электровоз, по-человечески устало вытирая свой мокрый лоб стеклоочистителем, потянулась серая масса вагонов. Вика скользнула глазами по окнам шестого вагона и выжидающе, не спеша пошла следом.