Едва над горами поднималась желтая, ноздреватая луна, похожая на половинку голландского сыра, как в кизиловой чаще начинали высвистывать ошалелые соловьи. И весь лес заливался и перещелкивал до самой утренней зари.

Удивительная стояла пора. Трепетно искрились над Черноморьем лунные апрельские ночи. Звездную ночь пронизывали первые летучие мыши, стремительные и легкие, как беспечные мысли. Порой в теплом воздухе с надсадным гудением проносились невидимые жуки-носороги, и тогда казалось, что далеко в темной вышине плывут перегруженные бомбовозы. А соловьи все пели и пели...

— Разрываются, окаянные! — проворчал мой сосед, выходя на крыльцо. В треугольном вырезе его исподней рубашки пергаментно желтела кожа. — Разве за ними уснешь?

Он был прав. За всю жизнь мне не приходилось слышать ничего подобного. В это время года я впервые приезжал в Зету — маленькое селеньице, насчитывающее немногим более полусотни строений. Дом отдыха был еще на ремонте, и поэтому все местные жители были на виду. В курортный сезон они, как правило, растворяются в пестрой и шумной массе отдыхающих.

Мой сосед вздохнул и опустился на ступеньки крыльца. Этого человека все называли просто Петровичем. Работал он шофером в доме отдыха. На вид ему было лет под пятьдесят. Невысокого роста, щуплый и сутуловатый, он при первом знакомстве оглушил меня своим могучим боцманским басом. Голос Петровича явно не соответствовал его скромной внешности. Казалось, он предназначался совсем другому лицу и Петровичу достался чисто случайно.

Говорили, что семья его погибла в годы войны. А возможно, все это было досужим вымыслом, которым люди пытались объяснить некоторые странности моего соседа. Жил он один в маленькой комнатушке, стены которой были сплошь оклеены картинками из иллюстрированных журналов. Здесь можно было увидеть и ледники Гренландии, и сахарные плантации Кубы, и стадион в Мельбурне, и даже портрет Вана Кливерна. Это был обширный, многоликий мир, втиснутый в девять квадратных метров.

В закутке за кроватью на некрашеном табурете стоял новенький магнитофон. Я долго не мог понять, для чего он нужен моему соседу. Что он мог записывать на магнитную ленту: соловьиное пение, шорох дождя, свист ветра или шум морского прибоя? Электричество в Зете давали только по вечерам и в час обеденного перерыва. Но оказалось, что и этого времени Петровичу было достаточно. Днем он ненадолго забегал домой, и тогда в маленькой комнатке слышался его сиплый бас. Петрович пел. Голос у него был сильный, но такой глухой, что казалось, будто шофер кричит в пустую железную бочку. Слух он имел неважный и часто фальшивил, но одно не вызывало сомнений: пение доставляло ему громадное удовольствие.

А вечером, придя с работы, мой сосед ложился на постель и включал запись. Голос в динамике звучал как-то по-новому, и Петровичу казалось, что поет совсем другой человек.

Сейчас он сидел на крыльце, задумчиво глядя на темное небо.

— Завтра концерт самодеятельности в клубе...— наконец сказал он. — Приходите. Верка Мартюкова поет. Такое и городскому не без интереса.

Верка... О ней я слышал уже не впервые. «Вот поет, вот поет девка!» — говорили в селении. Я знал, что она считается лучшей звеньевой в колхозе, что у нее веселый, общительный характер и что любят ее здесь все без исключения. Родителей у Верки не было. Жила она у своих дядек, которые занимали длинный саманный дом, похожий на временный барак. Дядек было трое, и каждый из них утверждал, что вывел девушку в люди именно он. В свое время дом перешел им по наследству. По мере прибавления новых членов семьи он рос в длину. Поскольку краску для жестяной кровли дядьки покупали в разных местах и в разное время, а может быть, просто из чувства соперничества, крыша над каждой из трех частей дома была выкрашена в разные цвета — в зеленый, красный и синий. Сверху дом был похож на ломтик трехслойного мармелада.

По делам мне часто приходилось бывать и на винограднике и на плантаже, но встретиться с Веркой удалось только однажды. У нее были густые темные волосы, стянутые на затылке выцветшей красной ленточкой, и зеленовато-синие глаза цвета медного купороса. Верхние веки под тяжестью дремучих ресниц были всегда слегка опущены, и это придавало Веркиным глазам легкомысленно-игривое выражение. Кожа у нее была смуглой, как у цыганки. Румянец на щеках делал ее лицо ярким и запоминающимся. Тонкая фигурка девушки казалась выточенной из палисандра.

Петрович не случайно заговорил о ней. Хотя сам он не пел со сцены, не плясал, не жонглировал графином на бамбуковой палке, но во всем здесь был его труд его энергия, живая частица его самого. Верка была его гордостью, и говорил он о ней с какой-то особой, трогательной нежностью, которую трудно было ожидать от этого замкнутого, лысеющего человека. При этом мой сосед даже слегка краснел.

Приглашение Петровича я принял с удовольствием. На следующий вечер мы отправились с ним в дом отдыха. Улица освещалась плохо, и мы поминутно спотыкались об острые камни. Луна еще не успела подняться, но море уже играло серебристым, чешуйчатым блеском.

Зал был полон. На концерт собрались зетинские колхозники и сотрудники, дома отдыха. Ребятишки, которым не хватило места, уселись прямо в проходах на полу. Пахло потом и тройным одеколоном. Без особого внимания и интереса слушал я первые выступления. Я ждал Верку. У меня было чувство, будто я присутствую при рождении таланта, открыть который по-настоящему суждено именно мне.

И вот наконец паренек в сером костюме, с неумело повязанным галстуком, объявил:

— Хор. Запевает Вера Мартюкова! Аплодисменты меня оглушили. Петрович, улыбаясь и поглаживая намечающуюся лысину, толкнул меня локтем и по-приятельски подмигнул. Сегодня он был в новой сорочке и аккуратно отглаженных брюках. Человек в красной шелковой косоворотке, прижавшись щекой к баяну, растянул мехи. Я пристально смотрел на Веру и слупил.

...Без конца по селу разговоры:

Дескать, девка идет прямо в гору.

Приходите свататься,

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.