Алло, «Звезда»!

— «Звезда», «Звезда», я «Микрон», не слышу вас... «Звезда», «Звезда»...

— Алло, «Микрон», я «Звезда»!

— Алло, «Звезда»!..

...ТЯНУЛИСЬ МИНУТЫ, долгие, как часы. Просветлела на востоке тонкая полоска вдоль горизонта. Смутные тени от облаков бежали по снегу, проваливаясь между сугробами и появляясь снова. Казалось, что сугробы движутся, плывут кругом, то замирая, то вновь ускоряя бег. И от этого кружения снега — настойчивого и однообразного — туманилось в глазах, и самым большим желанием была теплая казарма, койка с теплой и мягкой подушкой, в которую можно уткнуться и забыть обо всем: о ветре и снеге, о бечеве, которая резала ладони, о ногах, задубевших в снегу...

Теперь работали по двое: удерживали веревку, своим телом регулируя положение антенны. Перед глазами Жукаускаса была туго натянутая бечева, на ней четыре руки, сжатые намертво: кулак Скосырева, кулак его, Жукаускаса, снова Скосырева, снова его. Скосырев щерился, когда особенно сильно хлестал по красному лицу ветер, прикрывал глаза.

— Не могу больше,— пробормотал Жукаускас.

Сержант не расслышал. Накатывалась новая упругая волна урагана.

— Держись, Сашко!

— Кому это нужно? — заговорил Жукаускас, когда порыв снова ослабел.— Осталось немного, можно бы и на втором канале...

Скосырев скорее угадал по движению губ, чем расслышал слова Александраса.

— Немного осталось, потому и держись! — крикнул он.— Бой идет, пойми, настоящий бой! Это тебе не дискуссия о подвиге и не с вышки прыгать. Держись, Сашко!..

— Держусь,— сквозь прикушенную губу отозвался Жукаускас.

ЭТО БЫЛА ДОЛГАЯ, очень долгая ночь в жизни трех ребят, которые лишь слышали о войне и читали о ней в книгах. Это была нелегкая ночь и в жизни капитана, который прошел войну и который знал, что бывает и хуже.

Над притихшей равниной всходило солнце. Позади была ночь солдатского труда, равного подвигу. Четверо стояли у машины в сверкающем свежем сугробе и смотрели, щурясь, как ослепительное солнце начинает свой путь над спокойной и мирной землей...