Миг эпохи

– А что, и на это надо отвечать? Володя был человеком очень

деликатным. Он выслушал мои наивные восторги и разговорился сам. Разговорился потому, что не хотел оставлять меня наивным, не хотел, чтобы я легкомысленно счи-, тал: раз великая стройка – значит, все здесь идет как по маслу. Он стал приобщать меня к жизни, обучать ее логике. Он так и говорил:

– Что же вы хотите? Жизнь! Логика жизни!

Это он говорил мне по поводу «малого» бетона и «большого» бетона. «Большой» бетон – это плотина, ее основная масса. «Малый» бетон – это всевозможные вспомогательные работы. Колонны, на которые укладываются подкрановые пути, – это «малый» бетон. Для бетонщиков он невыгоден: на нем не дашь план. А без этих колонн не могут подойти к восемнадцатому кратеру мостовые краны, чтобы опустить туда смонтированные детали агрегата. Опоздают с колоннами–значит опоздают с монтажом агрегата.

Мы |Подошли к восемнадцатому кратеру, где варили спиральную камеру.

– В сварных деталях, – сказал Володя, – до девяноста процентов брака.

– Не может этого быть! Вместо возражения он снисходительно улыбнулся.

– На заводе есть же ОТК...

– ОТК свой и брак свой, а план давать надо. Логика жизни!

– Странная логика, – сказал я. – А нельзя ли этой логике шею свернуть?

– Вот и давайте. Маловато вы занимаетесь этим, журналисты и литераторы!

Он говорил о путанице в нормировании труда, о неурядице быта и о многом другом. Заметно, что молодой прораб как бы даже гордился тем, что вот у них, на такой стройке, и не все ладно, что и им приходится, как всем серьезным людям, бороться с трудностями, преодолевать что-то и вообще иметь дело с настоящей, невыдуманной жизнью, с ее сложностями и парадоксами.

– Но зато уж, – Володя Кошкин окинул очками уходившую ввысь плотину, – зато уж после Братска можно ехать на любую стройку мира. Такой школы нет нигде... Ну извините, – он отступил на шаг, – извините, мне некогда. – Неловко пятясь и раскланиваясь, Володя Кошкин исчез за ближайшей колонной.

На другой день за всю смену мне не удалось поговорить ни с Володей, ни с Юрой. Что-то у них нe ладилось, над чем-то они ломали свои юные головы. Вот они сидят в напряженных позах На статорном кольце, следят за работой слесаря. Тот набивает медный хомут на медные шины. Хомут подается туго – это заметно по страдальческим лицам прорабов. Потом проклятый хомут рвется. Старший прораб Инюшин рукавом спецовки смахивает со лба пот. Кошкин зачем-то протирает толстые стекла очков. Потом они уходят куда-то, снова появляются на площадке, и вид у них по-прежнему страшно озабоченный. Что-то у них не получается...

К концу смены я спускаюсь по деревянной лестнице на «первый этаж», в прорабскую. Отдельно от всех сидят там мои прорабы. Володя сидит за столом на опрокинутом ящике и что-то пишет, поминутно доставая из кармана спецовки логарифмическую линейку, заглядывая в нее и в глаза Ингашину, бормочет что-то и пишет.

Юра сидит на уголке стола. Он отвечает на вскользь бросаемые Володей вопросы, называет какие-то цифры, коэффициенты, задумывается, потирает лоб, следит за писаниной и вычислениями Кошкина.

Эти чертовы хомуты рвутся, а что делать, они еще не придумали.

Я поздоровался. Они взглянули на меня одинаково отсутствующими глазами и не ответили...

Пока им не до меня, я решил все-таки побывать там, на третьем горизонте. Наутро, чуть свет, я поднялся на большую эстакаду. Там, на небесной высоте, идет своя жизнь. Снуют гигантские «МАЗы» с тягловыми кузовами, там своя прорабская и даже напротив прорабской торговая точка с газированной водой. «Логика жизни!» – подумал я словами Володи Кошкина, но второй раз восходить туда не захотелось. Не для всякого человека высота есть благо...

Паренек, сидевший в кабине двухконсольного крана за рычагами, сказал, что старший машинист Мылков сейчас наверху, в машинном отделении. Это еще выше, опять по железным прутьям. Высота, на которой я находился, была для меня, по-видимому, критической... Тогда паренек нажал кнопку, что-то щелкнуло, и он сказал: