Хельмут продолжает борьбу

Публику озадачило такое начало. Кое-где раздался смех. Но вот в середине зала встал пожилой господин в пенсне:

– Видимо, естественно было бы начать с того, как вы, молодой человек, попали в Советский Союз. Это ведь дело нелегкое.

– Ну, если захотеть, то попасть можно, особенно тем, у кого водятся деньжата: ступай в туристское бюро, покупай путевку и поезжай. Нашему брату, рабочему, это, конечно, труднее. Наши профсоюзные бонзы не хотят устанавливать контакт с советскими профсоюзами и налаживать обмен делегациями. А туристскую путевку с моей зарплаты не очень-то купишь. Попал же я в Советский Союз так. Мой приятель, он работает на одном из народных предприятий Берлина, написал, что от них недели на две едет в Москву профсоюзная делегация и что по его просьбе одно место оставлено для меня. Вот я и поехал.

Были мы не только в Москве. Несколько дней провели в Минске, в других городах. Побывали на заводах, фабриках, в колхозах. Принимали нас всюду радушно, старались показать все, что только нам хочется. От этого поездка наша превратилась в сплошное удовольствие, прямо-таки в праздник. Я ее запомню на всю жизнь.

– Вы про людей расскажите, – раздалось из зала. – Как живут, каков их жизненный уровень, как относятся к нам, немцам. Грюн немного подумал.

– Я не экономист и не статистик. Но мне кажется, что там живут получше нашего. Продовольствие дешевле, и значительно, – всякому видно. Промтовары подороже, это да. Но зато квартиры! Расходы на квартплату никто серьезно и не учитывает в семейном бюджете. А у нас? Четверть, а то и треть заработка. Я был в квартирах рабочих, беседовал, смотрел. Хорошо живут. Всюду телевизоры, приемники. Попробуй-ка я купи телевизор. Сколько моих зарплат на это надо? Да и люди там глядят веселее. И на работе и дома они всегда приветливы. Есть, конечно, в их жизни недостатки, но они не хнычут, не хандрят, а уверены, что непременно устранят эти недостатки и будут жить еще лучше. К нам, немцам, злобы у русских нет. Туго им пришлось по нашей вине, а все-таки не держат камня за пазухой. Хотят жить с нами в мире и дружбе. Так мне все и говорили.

С передних рядов поднялся господин неопределенной наружности.

– Вас водили по заранее подготовленным квартирам. Мы знаем, как это устраивают.

– Ну, уж это бросьте, – вскипел Грюн. – Я ходил, куда хотел, и разговаривал, с кем хотел. Знакомился с людьми на улице, в магазине, в метро. Вот, например, такой случай. Я покупал в небольшом магазине какую-то пустяковину и никак не мог понять, сколько она стоит. Рядом оказался молодой мужчина, знавший немного по-немецки. Он помог мне объясниться, а лотом мы разговорились. Он сам оказался рабочим с автомобильного завода, и он пригласил меня к себе обедать. Пока мы обедали, соседи со всех этажей, как-то разузнав, что у них в доме гость – иностранный рабочий, сделали мне столько приглашений на обеды и ужины, что я спокойно мог бы оставаться в Москве месяца два.

Господин не успокаивался:

– Но ведь в Советском Союзе труд носит принудительный характер!

– Где вы наслушались этой чепухи? Может, сами выдумали? В Минске на одном заводе я проработал целый день вместе с коллегой по профессии – сборщиком. Вы бы посмотрели, с каким огоньком трудился советский парень! Я понял, что жизнь у него получше, чем у меня.

– Уж не хотите ли вы сказать, что поменялись бы с ним местами?

– Охотно, даже очень охотно, – отрубил Грюн.

Кое-где раздались аплодисменты.

Долго еще задавали вопросы. Грюн отвечал обстоятельно. Приглядываясь, я открывал в этом парне незаметные прежде черты, напоминавшие мне дюссельдорфских друзей. Сходство было, конечно, не внешнее; оно было в том спокойном достоинстве и внутренней силе, с какими парень отстаивал правду.

Когда закончился этот необыкновенный вечер вопросов и ответов, я подошел к Грюну попрощаться. Его рукопожатие было твердым и открытым. «Как жаль, – подумал я, – что этот парень не знаком с дюссельдорфскими печатниками, с их Хельмутом. Вместе им было бы легче».

Кстати, о Хельмуте. Полиции не удалось использовать его арест как предлог для новой кампании преследований дюссельдорфских рабочих, хотя «делом» занимались опытные следователи. Они пытались запутать Хельмута и добиться нужных им показаний, сбить его с толку бесконечными допросами. Когда не подействовали угрозы, парня стали соблазнять посулами. Несколько раз в полицию вызывали его мать, требовали «повлиять» на сына.

Хельмута «обрабатывали» несколько месяцев. Но каждый допрос, каждый вызов он использовал для разоблачения тех, кто его арестовал. Друзьям-печатникам удалось привлечь к делу Хельмута внимание общественности. В нескольких газетах появились статьи, критиковавшие действия полиции. В Дюссельдорфе наконец поняли, что замысел провалился: организовать процесс так, как он был задуман, не удастся. Арестованный был освобожден.

Я видел Хельмута после выхода из тюрьмы. Месяцы заключения оставили глубокий след: он осунулся, похудел, лицо стало землистым. Но глаза живые, умные, ставшие чуть серьезнее, смотрели по-прежнему твердо.