Клоун

— Хотите писать? Надо ли? И о чем? Ну что ж! Пойдем по Москве... Мы вышли на бульвар. Падали листья. Было сентябрьски пустынно.

Вверху серебрилась, туманилась синева.

— В Южной Америке этого не увидишь... — сказал я для того, чтобы хоть что-то сказать и начать разговор. — Соскучились?

— М-да, — ответил он, трогая облетающий клен. Потом погладил на ходу скамью, а через минуту коснулся пальцами чугунной ограды.

Этот язык жестов, точный, немного застенчивый, напомнил мне то, о чем невнимательно, мельком думал я в цирке.

— Удивительно работаете вы! Да. Порой будто и не делаете ничего, а все смеются. Как это вам удается?

Он помолчал, посмотрел на меня без улыбки и нехотя начал:

— Нет, мы все время что-то делаем. Но только молча. А надо, чтобы вам казалось: мы говорим. Иногда это удается. Вот в Уругвае недавно в перерыве вошла к нам женщина. Индианка... Видим: растрогана. И рассказывает о чем-то... Слушаем, вежливо улыбаемся. И, естественно, ничего не понимаем. Потом директор местного цирка объяснил: она поблагодарила за то, что на арене вы говорили не по-испански, а на языке ее племени. Мы с Юрой переглянулись: работаем молча! Потом ударило: поняли. Самое дорогое — когда слышат без слов. Особенно это умеют дети...

Мы замолчали надолго. Миновали Большой театр, проспект Карла Маркса... Я шел, думал о его детстве и видел мысленно дом, седой и зимой и летом, видел отчетливо, до трещин в старых окнах, будто бы не он, Шуйдин, а я жил до войны в этом доме и однажды утром захотел, чтобы все вокруг смеялись. Почему захотел? И вообще что такое смех?

Последние слова я повторил вслух.

— Почитайте философов, — посоветовал он. — Или Большую Советскую Энциклопедию. На букву «эс».

Я не нашелся что ответить.

Он тихо коснулся моей руки.

— Ну, вот, обиделись... Я расскажу вам о Вилии... Это река в Белоруссии. Два танка перешли ее по камням в мелком месте. Ночью... Мой и Данилова. Стали в засаде. И нас обнаружили. Они молчат, окружают. И мы не открываем огня: рядом наши наводят переправу через реку. Выигрываем минуты. Война нервов. И вот... «Я, братцы мои, зря спорить не буду, кто важнее в театре — актер, режиссер или, может быть, театральный плотник. Факты покажут...» Не бойтесь, я не сошел с ума. Это Зощенко. Читаю по рации. Хохочут. В двух танках... Мне ведь тоже все слышно. «Пущай не поет. Наплевать на него. Пущай одной рукой поет, а другой свет зажигает...» Стонут!.. А я после Зощенко — Чехова. И немцы точно растерялись: тише воды. Настроились на нашу волну, рассказывал потом пленный, и понять не могут, почему смеются. А я опять Зощенко... И тут ударили они. Мы ответили. Наши уже переправились... И начался бой за Сморгонь. А в Сморгони генерал Асланов обнял меня: «Ну, уморил, дьявол!» Он не мог жить без улыбки. Он мне за смех танк подарил...

И умолк на полуслове, ушел в себя, плотно сомкнул губы. Даже остановился, чтобы надежнее молчать. Мы были на Каменном мосту, на самой "его середине.

При упоминании о подарке генерала во мне ожило то, что я слышал раньше о моем собеседнике. И опять подумал о доме его детства, потому что все началось в нем.

Дом стоял в ста шагах от цементного завода. Серая пыль лежала на листьях деревьев и на платках матерей. Она была даже на хлебе и вязла во рту.

Он был на самой окраине, отделен от мира железной дорогой, заводом и оврагами. Мальчишки гордились этой обособленностью.

Но однажды у них оказалась гитара: кто-то забыл ее во дворе. Может быть, нарочно? Наверное, это был Гарновский. Добрый гений детей города. Ребята по очереди неумело перебирали струны, пока у одного они не зазвучали трогательно и стройно... И вот в их жизнь вошла великая волшебница — музыка... Потом Гарновский позвал мальчиков и подарил контрабас, трубу, мандолину и целое сокровище — маленький аккордеон.

Мальчишки играли, серьезные, как идолы. А ты с вывертом, с фокусом, состроишь рожу — ребята падают на пол. А потом самому странно... Или идешь на руках с важным видом. И уже не можешь жить без того, чтобы не смеялись вокруг.