Живое тепло

Ей казалось, что муки кобылы - её собственные муки. И когда через час она приняла на руки маленького жеребчика, это жалкое живое существо, влажное и дрожащее, вызвало в ней прилив необыкновенной нежности.

Жеребчик был слабенький и не владел ножками. Они висели у него безжизненно, как верёвки. Авдотья положила его у морды кобылы, чтобы мать обнюхала и облизала новорожденного. Потом Авдотья завернула жеребчика в окутку и унесла к себе в избу. Она была счастлива, что маленькое тельце быстро пригрелось и начало сонно посапывать, как бы говоря, что уже согласно жить на этом свете.

Кобыла после родов долго не вставала. Авдотья разрывалась между конюшней и домом. В конюшне лежала больная кобыла, да и другие кони требовали ухода, а дома, в тёплой окутке, посапывал жеребёнок. Когда он обсох, Авдотья разглядела, что он был вороной масти с белой лысиной на лбу. Тут же она и решила назвать его «Лысаном».

«Лысан» целую неделю не чувствовал ног. Авдотья каждый час носила его к матери на кормёжку и держала всё время на руках, пока он тянул из вымени молоко. Боясь, что кривая лошадь сослепу задавит жеребёнка, Авдотья не оставляла его в конюшне, и он жил у неё в избе.

Пегая кобыла, вопреки всему, была первой ожеребившейся маткой. Нужно было во что бы то ни стало спасти её приплод. Так как у неё недоставало молока, то Авдотья кормила жеребёнка коровьим, кипятя его каждый вечер на каганце. В мерцающем свете коптилки большая авдотьина тень, как гора, шевелилась на стене. Закутанный в тряпьё жеребёнок лежал на лавке и, уже зная, что готовится кормёжка, следил за хозяйкой матовыми глазами.

Ночью, в тишине, прерываемой только шелестом росшего у самой избы вяза, Авдотья прислушивалась к сонному дыханию «Лысана», угадывая по этому звуку всё - и здоров ли он, и тепло ли ему, и удобно ли лежать. Он был тут, рядом с чей, и ей казалось, что то живое, всепобеждающее тепло, которое она чувствовала в своём сердце и в своём теле, незримо переходит в другое маленькое тельце, возбуждая в нём неодолимую жажду жизни.

В самом деле, «Лысан» поправлялся. Авдотья мелко рубила морковь, смешивала с молоком и поила его этим снадобьем, как лекарством. Через неделю он уже встал на ноги, через три - гулял по травке возле избы, а через месяц прыгал и резвился, как всякий здоровый жеребёнок.

Теперь Авдотья поместила его в конюшню, отгородив ему в стойле матери своё, маленькое стойло. Пегая кобыла, обнюхивая поправившегося жеребёнка, казалось, тоже набиралась жизни и через некоторое время снова впряглась в тягло, по-прежнему поддерживая честь своей трудовой репутации.

- И откуда у этой самой кобылы сила такая? - удивлённо спрашивал безрукий Тишка, любивший иногда пофилософствовать. - Ты посмотри: кожа да кости. Вот же дотошная животина!

На это Авдотья отвечала:

- У этой кобылы не то, что у иных: и сердце и ум честные. Она не отлынивает от работы, как которые-некоторые, не спит под кленовым кустом. Вот выходит, что честь сама по себе силу крепит.

Тишка, не желая понимать намёков, солидно соглашался:

- Удивительная эта животина!... Такую бы на выставку, да медаль ей с полпуда весом.

Авдотья, конечно, ухаживала не только за пегой кобылой и «Лысаном». Все кони к концу лета были у неё в полной исправности. Поголовье увеличилось, матки ожеребились. Поступили в колхоз лошади и со стороны. Авдотье льстило, что, подходя к конюшне, она слышала ржанье, храп и стук копыт, означавшие, что они чуют её приближение. Но из всего этого приветственного шума она выделяла звонкое повизгивание «Лысана», приходившего в явное возбуждение.

Через два года авдотьину конюшню нельзя было узнать. Двадцать девять коней - каждый в своём стойле - красовались, как на выставке: весёлые, здоровые, намытые и начищенные до блеска. Теперь Авдотья работала с подручным, и, когда шла по проходу с охапкой сена или ведром воды, отовсюду тянулись к ней конские головы - лукавые, добродушные, яростно косящие взглядом. Слышались ржанье, повизгиванье жеребят, стук копыт о деревянный настил.

Представитель райзо, прослышав об авдотьиных успехах, прикатил как-то на своих дрожках прямо к конюшне. Был он маленький, юркий и с опаской посматривал на конюха, превосходившего его размером чуть ли не вдвое. И, вероятно, для того, чтобы уменьшить это превосходство, он всё подшучивал над Авдотьей и проявил большое недоверие, когда узнал, с чего она начинала.

- Ну, ну, не набивай себе цену, Авдотья!... Скажи хоть, что не восемь коней было, а штук пятнадцать - восемнадцать... Знаю я вас, вам палец в рот не клади! Ты, я вижу, баба догадливая.

Но «догадливая баба», не разумея иронии и «проницательности» начальства, озабоченно совала посетителю в руки обрывки каких-то верёвок, ремней и сердито басила:

- Сбруи бы нам, Иван Семёнович... С такой сбруей к коням стыдно подходить.

Гость обещал всё уладить, но через неделю прислал не сбрую, а четыре метра крепдешина, чем весьма разобидел Авдотью. «Что он, подслеповат, что ли? - подумала она. - Мне ведь не на свадьбу, а на погост пора». Впрочем, про погост думалось так, для вида. Хорошие дела на конюшне явно благоприятно отзывались на конюхе, и прежде бледные щёки Авдотьи постепенно покрывались ветровым румянцем.