Хрустальный звон

Вышел утром на берег реки, а по ней звон, тонкий-тонкий, еле уловимый.

Не сразу понял, в чем дело: река уходила в зиму высокая; прибрежные кусты затоплены, ночью ударил заморозок – вода «подсохла», и на всех веточках, побегах тальников и на затопленной осоке настыло по ледышке. Висели они колокольцами над водой, струями шевелило тальники, льдинки позванивали едва внятно, а когда занимался ветерок, звон густел, угрюмая, бурная, все лето недовольно гудевшая река начинала искрить из конца в конец, открываясь добрым материнским ликом.

В тихом, отходящем звуке, в легком свечении пустынной, всеми забытой реки чудилась вроде бы покаянная виноватость – была вот все лето злая, мутная, неласковая, затопила птичьи гнезда, не оделила добычей рыбаков, не одарила радостью купальщиков, распугала с берега детей, отпускников...

Поздняя осень, чуть греющее позднее солнце, но сколько от него светлого свету! И чуть слышный хрустальный звон кругом! Россыпь искрящихся колокольчиков над берегами – голос грустного предзимья по всему поднебесному миру.

Хвостик

Смеется, заливается, хохочет мальчик...

Овсянский остров напоминал когда-то голову – туповатую с затылка и заостренную, чубатую со лба. В любое время года была та голова в окладе венца – бледная зимняя плешь обметана чернолесьем; весной плешь острова нечесано путалась серо свалявшейся отавой, взятой в кольцо багряно мерцающих тальников, которые не по дням, а по часам погружались в глубину вспененного черемушника. Пока черемуха кружилась, метелила по берегам острова, в середине его вспыхивала, и, стряхнув с себя рыхлый цвет, оробело останавливалась прибрежная гуща, утихали листом тальники, ольхи, вербы, черемухи, отгородившись от пожара полосой небоязного к огню смородинника...

В осени мягкий лист кустарников бронзовел, и выкошенный, чистый остров в ровной стрижке зеленой отавы победно возносил мачту над высоким стогом сена. И всю-то зимушку покрыто было боязливое темечко земли пухлой шапкой сена, и серебряно звенел венец, надетый на чело острова. Желтая птица кружилась и кружилась над зимним стогом. Ветер с Енисея гнал ее встречь бурям, и алым флагом вспыхивало крыло высокой птицы под широкой зарею в часы предвечерья.

Гидростанция зарегулировала реку, откатилась вода, и стал Овсянский остров полуостровом. Захудала на нем некошеная трава, усохли кустарники. По оголившейся отноге и пологим берегам налет зеленого помета – цветет малопроточная вода. Перестала цвести и рожать черемуха, обуглились, почернели ее ветви и стволы; не полыхают более цветы – они вытоптаны или вырваны с корнем. Лишь живучий курослеп сорит еще желтой перхотью средь лета, да жалица и колючий бурьян растут по оподолью бывшего острова.

Прежде были в заречье деревенские покосы и пашни, но где они были – уже не найти. Нынче сооружен здесь деревянный причал. Валом валят на эти берега хозяйственные дачники, чтобы холить и выхаживать на личных огородах и в теплицах редкую овощь, цветы, ягоды. В субботу и воскресенье – пароход за пароходом, теплоход за теплоходом, катер за катером, «ракета» за «ракетой» прилипают к причалу и выделяют из себя жизнерадостный народ.

Под бравую песню «То ли еще будет...» расползается он по затоптанному, растерзанному клочку земли, глядя на который еще раз убеждаешься, что в смысле выделения мусора никто сравниться с высшим существом не может – ни птица, ни зверь... Берега и поляны в стекле, в жести, в бумаге, полиэтилене – на природе жгут костры, пьют, жуют, бьют, ломают, гадят, и никто, никто не прибирает за собою, да и в голову такое не приходит – ведь они приехали отдыхать от трудов.

Оглохла земля, коростой покрылась. Если что и растет на ней, то растет в заглушье, украдкой, растет кривобоко – изуродованное, поцарапанное, резаное, битое, обожженное...

Хохочет мальчик на берегу. Увидел что-то не просто смешное, а потешное, вот и хохочет.

Подхожу, обнаруживаю: возле вчерашнего воскресного кострища, средь объедков и битого стекла стоит узкая консервная баночка, а из нее торчит хвостик суслика и скрюченные задние лапки. И не просто так стоит банка с наклейкой, на которой красуется слово «Мясо», на газете стоит, и не просто на газете, а на развороте ее, где крупно, во всю полосу нарисована художником «шапка»: «В защиту природы...»

«Шапка» подчеркнута не то красным ломаным карандашом, не то губной помадой, через всю полосу шатающиеся, промоклые, красные буквы, из них составлено слово: «Отклик».

– Что же ты смеешься, мальчик?!

– Хво... хво... хвостик!

Да, хвостик суслика смешон – напоминает он ржаной колосок, из которого выбило ветром зерно, жалкий, редкостный хвостик – никто не сеет нынче в заречье хлеба. Дачными же ягодами суслику не прожить, захудал он, вот с голоду и подался крошки по берегу подбирать, а тут его поймали веселые гуляки и засунули в банку головой, судя по царапинам на бумажной обертке, засунули живого. И «отклик» на газете, догадываюсь я, написан не карандашом и не помадой, а кровью зверушки.

Костер возле речки

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.