С первых лет Советской власти наука стала общегосударственным делом, предметом постоянной заботы партии и народа. Из Тезисов ЦК КПСС «50 лет Великой Октябрьской социалистической революции». «Мы сделали ставку на молодость - и выиграли». Академик А. Ф. Иоффе. Ранней осенью 1918 года в Петрограде начал работать первый научно-исследовательский институт, основанный Советской властью. Назывался он Рентгенологическим и радиологическим институтом. Вскоре возглавляемый А. Ф. Иоффе физико-технический отдел вырос в самостоятельный научный институт, стал тем знаменитым ордена Ленина Физико-техническим институтом имени академика Иоффе, среди воспитанников которого были П. Л. Капица, Н. Н. Семенов, И. В. Курчатов, Л. Д. Ландау и еще многие выдающиеся ученые, составившие славу и гордость советской науки. «Я думаю, что за все времена и у всех народов не было физика, который бы, подобно Иоффе, вырастил такое огромное количество крупных ученых из своих учеников», - заметил однажды академик И. Н. Семенов. Сам же А. Ф. Иоффе говорил, оценивая первые годы деятельности Физтеха: «Мы сделали ставку на молодость - и выиграли...» Когда выдавалось время, студент Сергей Зилитинкевич слушал лекции. Но случалось, условленную с профессором лекцию приходилось переносить. Сергей крутил рукоятку телефона, звонил декану электромеханического факультета. «Я на лекцию не могу, - говорил он. - Мне надо в город, по институтским делам». «А когда сможете?» - спрашивал декан. И студент называл день и час: профессор был человек свободный, а студент - занятой и составлял на лекциях половину аудитории. Впрочем, у другого профессора он составлял всю аудиторию целиком. Зима 1918/19 года застала Политехнический институт без всякого запаса топлива, занятия со студентами прекратились. Лишь в лаборатории физиков теплилась жизнь. Да еще рядом - в лабораториях электротехников. В огромном замерзшем здании это - единственное живое крыло. Желание ученых объединиться естественно. Физика и техника - на этих двух ногах выходят они на общую научную дорогу. «Физику» возглавляет профессор Иоффе, в его распоряжении сдвоенный учебный кабинет при кафедре физики и несколько сотрудников, первейшей экспериментальной задачей которых становится устройство в обеих комнатах печек-буржуек с трубой, выведенной в окно. «Технику» берет на себя инженер Чернышев. Зачастую ценность опытов зависела от точности измерений. Далеко не всякий прибор можно было сделать в собственных мастерских. На счастье, в Политехническом институте существовал «Музей приборов». Они предназначались для учебных целей, но, поскольку студентов не было, никто, кроме иоффовцев, ими не пользовался. Однако ведавший «музеем» преподаватель давал приборы без большой охоты. Особенно Петру Капице, который нередко разбирал их для своих установок. И хотя у студента Капицы уже были изобретения и патенты, это обстоятельство не смягчало «музейного» преподавателя. Вообще тот считал, что Иоффе набрал подозрительных юнцов... Добывали приборы, побираясь по петроградским заводам, многие из которых стояли: не было топлива. Сергей Зилитинкевич, секретарь хозяйственного комитета, с мандатами в круглых печатях обходил окрестные заводы - Симменс и Гальске, Эриксона, Гейслера. Ходил пешком в город, в совнархоз. Посланника встречали приветливо и старались помочь, кто чем мог. Этот мальчик был вестником жизни. Научные семинары можно было проводить днем или в крайнем случае при керосиновой лампе. Работать же в лабораториях по электротехнике или рентгеновскому излучению без электричества было невозможно. Ток давали часа два-три в сутки, поздно вечером; эти драгоценные часы Сергей проводил на аккумуляторной станции электромеханического факультета. В станционном помещении свирепствовал мороз, почти как на улице. Доходило до минус четырнадцати. Но, пока шла зарядка, Сергей ухитрялся читать: он ведь был на третьем курсе. Энергии, запасенной в аккумуляторах за два часа, хватало лабораториям на целый день; вся работа зависела от этих двух драгоценных часов. Между тем в городе ввели комендантский час: к Петрограду рвался Юденич. Ходить ночью по улицам запрещалось, и Сергею пришлось обзавестись таким документом: «Удостоверение. Выдано сие удостоверение практиканту Государственного Рентгенологического и радиологического института Сергею Илларионовичу Зилитинкевичу в том, что ему приходится оставаться для производства научных работ в Лабораториях Государственного Рентгенологического и радиологического института до 1 часу ночи и только после этого времени возвращаться домой. Это вызывается тем обстоятельством, что вследствие недостатка топлива, лаборатории института имеют электрический ток только с 10 часов вечера до 1 часу ночи. Ввиду этого Государственный Рентгенологический и радиологический институт просит соответствующие власти и организации не чинить препятствий вышеупомянутому лицу при его поздних возвращениях домой после научных работ. Президент Института профессор Иоффе. Секретарь Богословский». Патрули в ночном городе, изучив бумагу, козыряли Сергею. Профессор Иоффе нередко читал лекции в просторном кабинете своей квартиры. Студенты жались друг к дружке, дрожа от холода. «Как-то приходим к Абраму Федоровичу на лекцию, - вспоминает академик Кондратьев, - удивляемся, что такое: в квартире тепло. Оказалось, ему в день рождения преподнесли вязанку дров...» Физико-механический факультет стал вторым любимым детищем профессора Иоффе, не менее важным и дорогим для него, чем Рентгеновский институт. Объединение физики с техникой вовсе не было лишь случайностью, вызванной соседством физиков и электротехников в «живом» крыле Политехнического института. Мысль об этом Иоффе вынашивал задолго до «живого» крыла. Промышленность настоятельно требовала участия в ней не только специалистов-техников, но и таких людей, которые бы обладали глубокими теоретическими познаниями и смогли бы рассматривать технические задачи как научные. Пройдет несколько лет. Кончится гражданская война. Оживут институтские аудитории, и в преддверии осени светлые сводчатые коридоры Политехникума заполнят молодые люди, одержимые жаждой наук. В их пестрой толпе частенько станет появляться высокий темноусый человек в отлично выглаженном костюме и накрахмаленном воротничке. «Куда поступаете?». «Почему?». «Откуда?». Выслушав ответы, высокий человек непременно переведет разговор на физику; ею, именно ею, в первую очередь ею необходимо заниматься! Она, физика, основа инженерии, база техники, в ней ключ к пониманию природы! Высокий человек будет агитировать за физмех, и приверженцы паровых котлов и электрических машин, и даже мечтатели-корабелы усомнятся в своих привязанностях, а когда, в итоге, принесут заявления на физмех, встретит их в кабинете декана тот самый «агитатор». Здесь, в кабинете, профессор Иоффе станет разговаривать куда строже. «Вы хорошо продумали? У нас трудно учиться, имейте это в виду. И раз поступаете, обещайте, когда окончите, остаться нашим!...» «Нашим» - значит не бескрылым практиком, но и не рыцарем чистой науки, подобным большинству университетских физиков того времени. «Наш» - это некий синтетический тип инженера-ученого, способного «делать то, чего не делал никто». В самых разных областях физики. Всю жизнь «папа Иоффе» привлекал молодежь своей широтой. В Рентгеновском институте тематикой, близкой ему самому, занимались лишь две лаборатории. Остальные двигались в направлениях, не совпадающих с личными интересами «папы». Но эта кажущаяся центробежность уравнивалась у электронщиков и радиофизиков, у твердотельцев, рентгенщиков, физико-химиков некоей центро-стремительностью. Их цель - новое, еще неизвестное, «то, чего не знает никто». И уж ни за что они не станут отсиживаться на задворках науки. Но осенью 1919 года, когда на новом, физико-механическом факультете начинались занятия, все это было еще впереди. Для начала декан старается привлечь на физмех лучших профессоров. Настойчиво приглашая академика А. Н. Крылова, одного из основателей Политехнического института, Иоффе писал ему: «Глубокоуважаемый Алексей Николаевич!... Вашему участию в факультете мы придаем чрезвычайно большое значение, надеясь в будущем, быть может, преобразовать систему инженерного образования». Правда, дальше декан сообщал, что «ничтожное число студентов не может дать никаких результатов в настоящем учебном году, зато... на малом числе студентов удобнее будет испытать те способы обучения, которые мы собираемся ввести...» Экспериментатор оставался самим собой. Лабораторные занятия по физике на первом курсе нового факультета вел Николай Николаевич Семенов, он же преподаватель Семенов-физик, бывший Семенов 1-й. Вопрос о том, как его называть, разбирал в своем заседании Совет Политехнического института. «... Слушали: о недоразумениях, возникших вследствие того, что в числе преподавателей института имеются 2 лица с одинаковыми именами, отчествами, фамилиями - Николай Николаевич Семенов. Поскольку принятые поныне числительные предикаты 1-й и 2-й оказались неудобными, постановили:...фамилии преподавателей Н. Н. Семеновых сопровождать впредь обозначениями их специальностей, а именно: «Николай Николаевич Семенов-физик», доныне Семенов 1-й, и «Николай Николаевич Семенов-математик», доныне Семенов 2-й». Это «царственное» добавление к фамилии было, пожалуй, главное, чем отличался в те времена от своих студентов молодой преподаватель Семенов 1-й, сам недавний студент, «семинарист» профессора Иоффе. Готовить дипломную работу у Иоффе было делом столь же увлекательным, сколь рискованным - студенты на собственном опыте убеждались в справедливости этого распространенного мнения. Иоффе давал трудные задачи из разных отделов новой физики, и студент пускался в дальнее плавание. Впереди ждала неизвестность: то ли новая земля, то ли пучина морская... Универсанту Семенову пришлось хлебнуть горя. Полтора года он добивался в своей установке желаемых результатов. И безуспешно. Утлый челн готов был пойти ко дну, а учитель не торопился спасать: «за уши» он никого не вытаскивал. Но это не разочаровывало - спасательного круга учитель не протягивал, но держался на равных, как с настоящим ученым, с коллегой, обсуждал результаты. Когда осенью 1916 года Иоффе принужден был оставить университет, Семенов (после полутора лет сизифова труда) следом за учителем перебрался в Политехнический институт. Правда, тема, взятая им для диплома, лавры принесла не ему... Первый советский и третий - после Мечникова и Павлова - русский ученый, отмеченный Нобелевской премией, Семенов получал ее спустя сорок лет. «За его работы в области изучения механизма химических реакций», - было сказано в решении Нобелевского комитета. Лаврами венчают на финишах, не на стартах, и поэтому мало кто вспомнил, с чего ученый начал эти свои работы. Если бы премии выдавали на стартах, Семенов по меньшей бы мере был дважды Нобелевский лауреат - даже если не считать дипломной работы, когда он долго мучился с темой, которая принесла нобелевские лавры Джемсу Франку и Г. Герцу (в 1926 году). Ведь вскоре вместе со своими друзьями Капицей и Харитоном он попытался голодной зимой двадцатого года наладить работу, которая привела к славе обогнавшего их Отто Штерна (Нобелевская премия по физике 1943 года). И, наконец, его собственный путь. Он оказался длинен, но и у дальнего плавания есть начало - студенческая работа у профессора Иоффе в лаборатории Политехнического института «О столкновении электронов с молекулами» (Петроград, 1916 год). Из этого студенческого труда, как из зародыша, с годами развилось учение о цепных реакциях, важнейший раздел химической физики. Но тогда, в 1920-м, когда преподаватель Семенов-физик вел лабораторные занятия на первом курсе физмеха, даже самый проницательный прорицатель не предсказал бы 24-летнему преподавателю его научной судьбы. На лабораторную работу полагалось 4 часа. Через час к преподавателю подбегал чернявый Шура Шальников: «Я сделал!» «Берите вторую!» - не отрываясь от книги, которую читал, ответствовал Семенов-физик. Проходил еще час, и маленький Шальников опять возникал перед ним: «Я сделал». «Берите третью». Вскоре студенты стали получать ключ от лаборатории, а вместе с ключом заверение, что Шальников им покажет, как и что делать. А маленького первокурсника Семенов-физик пригласил на работу в Рентгеновский, к себе в Лабораторию электронных явлений, где уже работало несколько студентов: Вальтер, Харитон, Кондратьев... Студенты физмеха быстро осваивались в научных лабораториях. В этом смысле мало что переменилось, когда рентгеновцы перебрались наконец из Политехнического в собственное здание по соседству. Разве что вместо прежних двух минут пробежка по маршруту «институт - факультет» стала занимать минут пять-шесть. Все новые волны «мальчиков» вкатываются в Рентгеновский, и вот уже институт зовут не иначе, как «детским домом». Или «детским садом». «Мечтой каждого... было попасть в число счастливцев, работающих в Рентгеновском, - вспоминает о том времени академик Кикоин, - но отбор производился весьма тщательно. Наконец моя мечта осуществилась... мне, студенту второго курса, было предложено работать в магнитном отделе... Мы работали в лаборатории практически непрерывно. Буквально в любое время можно было встретить там физико-механиков...» Знойным летним полднем, когда в голове от жары каша, а с такою начинкой тяжко заниматься наукой, стайка физиков выпархивает из института и по Яшумову переулку напрямик через лес торопится в Озерки купаться. Зато к вечеру, когда жар спадает, никаких нету сил оторваться от дела, особенно ежели оно ладится. Очнувшись, вдруг обнаруживали, что за окнами ночь, что трамваи не ходят, и устраивались возле своих установок подремать в креслах. Как-то раз поздно вечером Иоффе вздумал демонстрировать институт иностранному гостю. Распахнув дверь по соседству со своим кабинетом, уверенно нашел выключатель, щелкнул и, обернувшись к гостю, начал было по-английски: «Вот здесь производится...» Начал, но не докончил. Когда посредине фразы он снова глянул в комнату, то увидел: с кресла поднимается спросонья фигура физика в исподнем... В ночную смену заступали не только по вдохновению. Марина Классен, например, работала ночами по необходимости. Эта первая научная работа будущего доктора наук Классен-Неклюдовой началась с того, что Абрам Федорович попросил Марину зайти за ним после лекции в Политехнический. «По дороге домой прогуляемся по парку, поговорим». Понадобилось несколько таких прогулок, чтобы выяснить, чем новая сотрудница займется. «Я хочу теорией, чтобы применить на практике», - говорила она. «Так не всегда удается, - возражал Абрам Федорович. - Обычно одни работают с приборами, другие с бумагой и карандашом». «Нет, я с приборами!...» «Ну, что ж...» Профессор рассказал ей о просвечивании деформируемых кристаллов рентгеновскими лучами по методу Лауэ. Когда Иоффе начал свои исследования, ему послышались странные звуки. До тех пор никто не сомневался, что пластическая деформация в кристаллах протекает плавно, без перерывов. И у Иоффе все кривые получались плавными, но внутри кристалла словно бы что-то потрескивало, будто какие-то часики тикали: тик-так, тик-так. «Разберитесь, что это, - попросил Иоффе новую свою сотрудницу, - может быть, все-таки есть скачки?» То, что «новенькая» унаследовала работу самого патрона, едва ли кого удивило в институте, где очередная волна «мальчиков» - Александр Шальников, Александр Константинов, Георгий Курдюмов, - подобно своим предшественникам, бралась за «то, чего не делал никто». Всего несколько лет понадобится Шальникову, чтобы стать признанным мастером тонкого физического эксперимента, революцию в телевидении совершит изобретение Константинова, работы Курдюмова лягут в основу физики металлов... А пока, когда кто-то из них попросил посоветовать литературу по теме, которую ему поручили, то услышал в ответ: «После будет литература, когда вы сделаете!...» И литература подобного рода появлялась все чаще. Марине Классен для опытов нужны были соляные кристаллики размером со спичечную головку. Сначала на станке вытачивали длинные тонкие стержни. Делал это старик Фельдман, один из знаменитых институтских мастеров. Внезапно старый мастер умер. Его смерть повергла Марину в отчаяние. Заведующий мастерскими Владимир Николаевич Дыньков сжалился над ней: «Приходите, научу». Он поставил Марину к маленькому токарному станочку. Хрупкие соляные стержни то и дело ломались. Каждый вечер станок приходилось отмывать керосином, чтобы он не заржавел от соли. Но Дыньков сдержал свое слово: обтачивать соль молодого физика научил. И не только этому - еще и работе на других станках, так что вскоре Марина могла сама делать детали для своих приборов. Возможно, Дыньков и не знал изречения Франклина о том, что физик может пилить буравчиком и сверлить пилой, но сам умел делать все и охотно учил других. Такая в институте была атмосфера: все друг у друга учились. Не только на семинарах. Если надо было что-нибудь по печам, по измерению температуры, бежали к Петру Стрелкову, если травить - к Грязнову. С заявками и заказами не к начальству шли, а друг к другу. И с сомнениями тоже. Разделение на лаборатории не мешало общаться. Обсуждали не только результаты, но и замыслы. Иногда с криком, с руганью. Широкие подоконники в светлом, с окнами-арками на обе стороны коридоре пустовали редко. Частенько здесь ударяли по рукам, заключая «торговые» сделки: ты мне гальванометр, я тебе кенотрон. С деталями, с приборами по-прежнему было трудно. Институт рос. Большую часть аппаратуры, кроме, может быть, измерительной, делали собственноручно. Или («ты мне, я тебе») одалживались в соседних лабораториях. Или ходили, побирались по школам, выпрашивая приборы из физических кабинетов. Когда институту понадобились аккумуляторы, Семенова осенила идея достать их на Балтфлоте - со старых подводных лодок. Что-то находили и в магазинах. Не пренебрегали толкучкой на Александровском рынке. Семья профессора Иоффе проводила лето в Батилимане, дачном местечке на берегу синей бухты под Севастополем. После гражданской войны дачи опустели. Это натолкнуло заведующего Лабораторией электронных явлений Николая Николаевича Семенова на очередную идею. Мало ему было умучивать своих физиков на работе, он принялся агитировать их за коллективный отдых. Кто лучше их знал, что значит, если Н. Н. принялся агитировать? Сопротивление было недолгим, да и в самом деле: синяя бухта, с трех сторон защищенная горами, солнце, море, крыша над головой - что еще для отдыха надо? Кондратьев выехал позже других. Добравшись до Севастополя, сел на старенький пароходик, что ходил в Ялту. Как ни мала была посудина, все же к берегу в Батилимане подойти не рискнули и, застопорив машину в виду поселка, спустили шлюпку. Но едва матрос оттолкнулся веслом от облезлого пароходного борта, как с берега послышались выстрелы. Пассажир и матрос оба дружно пригнулись в лодке. На берегу люди в военной форме палили из винтовок не по лодке, правда, а в воздух. «Пограничный кордон, - определил матрос хмуро. - Думают: контрабандисты». Мастера беспокойного ремесла держали в напряжении охрану Черноморского побережья. Как выяснилось. незадолго перед тем контрабандисты вырезали в соседнем поселке весь кордон, отчего новая смена проявляла бдительность и нервозность. В остальном это было райское место. Но, помимо солнца, моря и гор, физиков занимала физика. Никакой тут безумной романтики не было: Валь, Хар и Ко трудились над задачником, который заказало им при посредстве Иоффе Государственное издательство. Сочинять, загадывать друг другу и разгадывать наперегонки только что придуманные задачки - эта игра на фоне солнца, гор, моря доставляла им наслаждение. В Ленинграде не хватило времени на нее. Здесь же она вполне заменяла любимые ими шарады, розыгрыши и прочую гимнастику для ума. Они отдавались ей на пляже, на ходу, на плаву. О том, насколько плодотворной оказалась эта «физзарядка», можно судить по тому, что задачник по физике А. Ф. Вальтера, В. Н. Кондратьева, Ю. Б. Харитона, вышедший под редакцией А. Ф. Иоффе в 1925 году, выдержал затем семнадцать изданий. Поколения студентов плавали на задачах, рожденных на черноморской волне... Мысли об электронных явлениях и здесь, у моря, не оставляли Семенова. Лежа в холодке на террасе, он обсуждал свои планы с Кондратьевым. Их беседы в основном сводились к тому, что Семенов высказывал свои идеи и потом сам же их побивал. Электронные представления служили путеводной нитью физикам двадцатого века, однако можно было допустить, что это не более чем удачная рабочая гипотеза, применимая только в том кругу явлений, для которых она создана. Как доказать, что это не так? Что электронные представления отражают действительность, что они универсальны? - думал он. Надо применить их к другой области, думал он, и сравнить результаты с теми, которые получены в этой области другими методами. Такой областью виделась привлекавшая его с юных лет химия. Перекинуть мост от физики к химии - вот о чем думал он... Один из авторов оказавшегося столь долговечным задачника был в то лето еще студентом. Два других защитили дипломы перед отъездом, весной. Своей дипломной работой Виктор Кондратьев открыл новую главу физической химии - он впервые применил масс-спектрометр, прибор физический, для изучения химической реакции. Но работы молодых физтеховцев не однажды становились событием в науке. Много лет спустя нобелевский лауреат академик Семенов вспоминал: «Как-то вечером... ко мне пришла... хорошенькая, милая молодая девушка, окончившая университет. Она просила принять ее в аспирантуру... в мою лабораторию... В трех комнатах лаборатории было тесно. Кроме того... не хотелось ставить еще одну новую тему. И все же я решил, хотя и не очень охотно, взять Зину Вальта... Мы решили поручить ей изучение выхода света при реакции окисления фосфора... Тема эта не являлась развитием других наших работ и идей. Она была выбрана случайно. И, признаться, не очень меня интересовала. Если бы я знал, что двойная случайность - принятие Вальта и поручение ей именно этой темы - определит в дальнейшем работу всей моей жизни!» Под руководством Юлия Харитона, опытного экспериментатора, новая аспирантка принялась за свою тему. И очень скоро казавшиеся скучными опыты с фосфором взбудоражили всю лабораторию, а затем и ученых-коллег далеко за ее пределами. Слишком многое в этих опытах получалось необычным, необъяснимым. Но именно с них началась длинная цепь работ, которая привела к созданию знаменитой «цепной теории». Ее значение для науки было осознано не сразу, хотя сам Семенов почти с самого начала понимал, что речь идет не о курьезном случае, а о важном принципе химической кинетики - науки о «внутренней жизни» химических процессов. «Заниматься химией, когда есть физика?» Многие не понимали, зачем это нужно. Им казалось, что Семенов разбрасывается, не может найти себя, тем более что недостатка в идеях он никогда не испытывал, щедро раздаривал их, вечером нередко опровергая то, что защищал утром. «Мы жили, как на вулкане», - вспоминают его ученики. Но те из них, кто считал, будто Сменов разбрасывается, не видели за деревьями леса. Семнадцатилетним юношей поступая в университет, Семенов четко обозначил свой путь в науке: изучать физику, чтобы применить ее к химии! Спустя много лет этот путь, увенчанный созданием теории цепных реакций, привел его к всеобщему признанию. На торжественной церемонии в Стокгольме под звуки величественной музыки шведский король вручил советскому ученому диплом и медаль нобелевского лауреата. Слушая эту музыку, Семенов вспоминал ту пору, когда он и его совсем еще юные сотрудники в институте за экспериментальными установками и дома за письменным столом переживали самые яркие радости творчества, когда каждый день приносил им новые загадки и когда эти загадки решались и сквозь, казалось, непроходимые дебри проглядывали новые дороги. «Мы учились увлекательной охоте за тайнами природы на самой охоте», - заметил однажды академик Семенов. И еще одним событием отмечен в истории Физико-технического Рентгеновского института 1925 год. Событие это прошло вовсе не замеченным вне стен института, а в стенах его оно показалось довольно обычным «прибавлением семейства». В том году в институт был принят новый сотрудник - приехавший из Баку двадцатидвухлетний физик Игорь Курчатов. Здесь, в Физтехе, заинтересовался он атомным ядром, здесь под руководством Иоффе занялся и увлекся этой проблемой. Не раз в институтских коридорах слышали громкий голос Курчатова, не раз видели его, еще безбородого, мчащимся со скоростью спринтера: надо было доставить в лабораторию облученную мишень с короткоживущими ядрами. Не раз выступал он на семинаре у Иоффе, в любом споре добиваясь полной ясности, не успокаиваясь до тех пор, пока кто-нибудь возражал ему. Отсюда, из ЛФТИ, выделилось во время войны ядро атомного института, в недрах которого, в так называемых «монтажных мастерских» на краю Москвы, 25 декабря 1946 года был запущен Курчатовым первый советский ядерный реактор. С Курчатовым перешли в атомный институт Л. А. Арцимович, А. И. Алиханов, Г. Н. Флеров, А. П. Александров и другие воспитанники Физтеха. Большинству из этих ставших академиками и членами-корреспондентами ученых было лет по двадцать с хвостиком или без, когда они впервые появились в физтеховских лабораториях. Да, было время, когда будущие академики Курчатов и Арцимович работали вместе, в одной комнате, а будущий академик Алиханов, который работал в соседней, через стенку слышал их голоса. Они ставили эксперимент в связи с обнаружением резонансного поглощения нейтронов, и Алиханов вспоминает, что Арцимович взял на себя роль «адвоката дьявола» - сомневаться, без конца спорить с Курчатовым. До конца своих дней считал Курчатов Физтех матерью-кормилицей - альма матер. Осенью двадцать пятого года академик Иоффе побывал у Эйнштейна в Берлине. Он пригласил Физика № 1 посетить Советский Союз. С живым вниманием слушал Эйнштейн рассказы гостя о бурлящей России, о ленинградском институте, о совсем еще молодых людях, почти мальчишках, делавших превосходные работы, - с некоторыми из них он был знаком. Он, вспоминал Иоффе, расспрашивал о новых студентах, и ему очень понравился их тип. Прошло много лет. Не одно поколение молодых людей выросло в стенах Физтеха. Вместе с ними росла, ширилась наука, возникали новые направления в физике, новые лаборатории и научные центры. И во главе многих из них работают теперь питомцы первого советского научного института.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.