В тот раз она работала последний день – уже давили ее схватки, рожать готовилась, а мать, мы сами слышали, с утра наказ ей давала: «Зачнет на низ давить смотряй, не опростайся в поле. Домой поспешай – застудишь ребеночка-то. А то стерпи, не езди седня, совсем уж на сносях откуда тебя таку сырую понесло?»

Но Поля поехала и дорогой молодым солдаткам хвалилась:

– Только Ваняткой нареку! – Почему-то была она неопровержимо уверена, что именно сына под сердцем вынашивает. – И будет у меня два Ванюши-дорогуши! – сияла счастливая Поля.

А солдатки в ответ тяжело вздыхали, вспоминая своих суженых, навечно на чужбине схороненных. И, глядя на сияющую Полю, не подпускали к себе вдовью роковую судьбу...

Поля делает перетяжку, мы ждем. Ждем и боимся того момента, когда все вместе начнем после ремонта заводить окаянный хетезе.

Рукоятка, откованная в кузнице неумелой женой кузнеца Матреной, была

что клюка бабы-яги. На конце острая, сама шершавая, как неоструганная кочерыга, и вот мы на нее, гадюку, дружно наваливаемся, давим изо всех общих силенок, чтобы сдвинуть поршни с мертвой точки... Да надо ловко, умело давить, чтоб, боже избавь, назад не шибануло, руки напрочь не повывертывало...

– Ну, пора, мои мотовилы. Хватит вам дрыхать. – Она еле-еле разгибает занемевшую на сыром сквозняке спину, морщится ознобно, выуживая из своих мокрых от пота завитушек на висках соломенную труху. – Давайте, голышоночки, будем заводить родимого. – Сама ласково поглаживает вздрагивающий живот, успокаивает сына, к чему-то прислушивается, чего-то ждет, смотрит в пустое осеннее небо, улыбается...

И вот мы начинаем. Но рукоятка, уже горячая от наших рук, ни с места, замерла в одном положении, замороженная, раскаляет нас, постылая, добела. Поля, хрустя от приступов зубами, сбрасывает с себя промасленную телогрейку, срывает в пылу линялую кофтенку, истлевшее ситцевое платье расползается на высоком животе, щерится свежими дырами, спина между острыми крыльцами густо парит. Поля снова свирепо набрасывается на кривую железяку, зажмурив солнечные глаза, кусая губы, дергает ее отчаянно и, забыв на это время о своем ненародившемся Ванятке, вдруг, плача, наваливается на рукоять всем своим большущим животом, кричит:

– О-ох! Сподмогните же вы, охлёпы! Да чтоб вас разорвало, рахиты голопузые! Раз-два, взяли! Ой, мамочка-а! Взяли, родименькие! Взя-али-и!..

Рукоятка стронулась с места, скрипуче подалась вниз на сжатие, и вдруг... Нет, лучше бы никогда в жизни не было этого «вдруг»... Рукоятку будто взрывом бросило назад. Она льдиной выскользнула из наших заскорузлых ослабевших рук, чиркнула вверх, и только увидели мы, как страшно перекосилось Полино лицо. В это время пронзили небо сразу два крика, два смертных крика опрокинули наземь солнце, потемнело кромешно в глазах, но почему-то видели мы: будто выхваченная прожектором, распластанная в припадке Поля, ее пульсирующая живым ручьем, мокрая, блескучая на стерне коса...

Предсмертные крики, опрокинувшие небо, выструнили нас, подстегнули, волосы подняли дыбом. Мы одурело бросились в пустое безмолвие вмиг ослепшего простора, орали что-то, пока нас не поймали взрослые, не привели, очумелых от страха, в чувство уже на больничной койке.

Хоронили нашу Полю с ее Ваняткой в одном гробу. Когда прихлопывали ладошками влажный холмик на широкой могиле, приковылял к погосту, опираясь на суковатый батог, чуть живой почтальон дедунь Бордяк и, не скрывая ни перед кем жалких стариковских слез, обильно смачивающих жидкую бороденку, зачитал текст похоронки на Полиного мужа, за что бабы, причитая и плача, чуть было не избили его: ну, разве может, скажи, старый хрыч, на одного человека сразу столько бед обрушиться? Да где же тогда этот бог, растуды его!

...Когда я поднял голову, за столом уже сидела секретарь исполкома, удивленно и растерянно глядела на меня.

– Все правильно. Вам полагается...

А я уже встал, отворачиваясь, шагнул из кабинета: за что мне, в самом деле, медаль?!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.