«Я – как все»

На третий день к Юре подошел Виктор Панфилов, поправил пальцем очки:

– Когда докладываешься на семинаре?

– Через недельку, уважаемый лорд-канцлер. Можешь записать в свой талмуд.

Талмуд – это скрупулезная летопись лаборатории, конспект творческих семинаров. Первая запись: «8/1– 61 г. Приехали в Академгородок.» Вторая: «12/1– 61. Семинар. Доклад Воеводского». Дисциплина есть дисциплина. Особенно в творчестве.

Панфилов волею судеб аспирант. Но вообще в лаборатории ВВ не признают этого звания. Работай, может, получится «диссертабельно». Так защищались «три мушкетера», так защищался «теоретик».

Теоретик» – это Толя Бурштейн. Большеглазый, близорукий, самоуверенный и неуравновешенный, как все теоретики. Он «надомник». Некоторых это сердит. Но когда Толя делает очередной доклад, ему все прощается. Толя мыслит дерзко и интересно. Но с ним всегда держи ухо востро: любая мелочь может «детонировать» взрыв неуемного воображения. Толя любит работать «от нуля». Там, где ничего не было, вдруг появляется кирпичик мысля. Он лежит один-одинешенек. И уже ясно, что этот кирпичик не просто так – часть фундамента. А на фундаменте – стены. А над стенами – гулкие своды. А под сводами – залы, мерцание витражей, витки лестниц, легкие галереи. И попробуйте вернуться назад: мол, не было здания, был пустырь. Да где же? Стоит себе здание, и, наверное, давно. Пусть построенные Толей теории пока ие притязают иа фундаментальность, творчество остается творчеством. Его законы универсальны.

Группа теоретиков – мозг лаборатории.

В отличие от многих старожилов лаборатории Толя рационалистичен. Выход в науку давался ему нелегко. ВВ правильно и вовремя помог. Между ними, правда, бывают стычки! от ВВ «влетает» за свободный бурштейновскнй график. Но это все-таки лучше сентнментов. Толя ненавидит сентименты. И вообще не любит ничего лишнего: лишние слова, лишнюю мебель, лишнюю мысль. Суждения его обычно резки, бескомпромиссны, иногда обидны. Он не поет туристских песен, ие увлекается стихами. Очень любит серьезную музыку, особенно когда играет жена Валя, одаренная виолончелистка. Постороннему он может показаться индивидуалистом. Это ошибка. Человек творчества не живет для себя. Кстати, Толя – активный член Совета молодых ученых.

На совете он часто бывает вместе с Володей Толкачевым, комсомольским секретарем их института. Володя – индикатор достоинств лаборатории. Он совсем «зелененький»: в позапрошлом году окончил Физтех. Институтскую практику проходил у ВВ. Приглядывался к работе, и к нему приглядывались. В лаборатории Воеводского требования сложные: способности плюс наклонности. Талант с паршивым характером не возьмут. Тактично предложат: перестройся. Володя прошел это деликатное стазверство. Но лаборатория уехала в Сибирь. Диплом он делал у других. Сбежал.

Володя еще не сделал никаких открытий. Он только «врабатывается». ВВ никого не торопят: тему не дают, тему ищут. А найти свою тему в науке нелегко. С поверхности все взято, надобно вкопаться. Это ценнее, чем хвататься за что-нибудь неблизкое или случайное. Здесь считается аксиомой: человек не шатается без дела; если он не у прибора, он думает.

От гармоничной слаженности в лаборатории Володя получает почти такое же наслаждение, как от музыки своих любимцев: Генделя, Баха, Глюка (уж такая причуда – энергичный, современный, компанейский парень без ума от старинной музыки).

Я и раньше знала мнение Эйнштейна: «Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса. Но здесь это стало вдруг зримой реальностью.

Есть в лаборатории Воеводского свой «затворник», хозяин таинственного «каземата». Так все и говорят: «затворник, каземат». Это казалось таинственным. Однажды на собрании мне показали: вот он. Я испытала разочарование. Очень обыкновенно: черноволосый, медлительный, громоздкий молодой человек. Говорит Юра Наберухин неохотно, короткими, незаконченными фразами, без ощутимых знаков препинания. Невольно устаешь за него. Юра очень умен и эрудирован. Питает презрение к скороспелым решениям. Он окончил Физтех по оптике. С ним приехали проницательные аппараты. Для лаборатории открылся целый мир новых возможностей. Поначалу этим злоупотребляли. Юра безропотно терпел, ночами сидя в «каземате», что-то неторопливо ковырял, что-то приделывал. А потом вдруг оказывалось, что все готово для недавно задуманного ювелирного эксперимента. Как ни странно, с «затворником» срабатывались все и даже спорили, с кем он будет работать.

На исходе второй недели я решилась войти в «каземат». Юра был любезен, кивнул на стул: мол, садитесь.. В длинной комнате горел желтый свет. Окон не было. Большие, как и сам хозяин, машины молчаливо поглядывали разнообразными глазками: у кого один посредине, у кого два на боку, было пять глаз и даже больше. Некоторые приборы тихо урчали, погруженные в свое сокровенное, инфракрасное или электронное. «Каземат» жил тонкой, ускользающей от глаз жизнью. И казалось совершенно необходимым, чтоб не было окон.

– Окна?.. Кто-то заказывал... не приехал...

Я правильно перевела фразу: для Юриных опытов не нужно затемнения, даже неплохо время от времени посматривать в окно, но кому-то нужны были слепые комнаты, ему сделали, а он не приехал. Вот так всегда: никаких загадок, никакой таинственности. Стоит на растопыренных толстых лапах что-то головокружительно сложное, с металлическим хоботком. И уважаешь его и слегка побаиваешься: возьмет сейчас и что-нибудь скажет! И вдруг сунут под хобот какую-то стекляшку с жидкостью и еще посетуют: «Неточный спектр дает старив – пора в утиль».

...Вечерами, гуляя по Академической, часто замедляешь шаг на углу, у проспекта Науки. Из окна, прикрытого цветной шторой, рвется шквал удивительных звуков. То снежный вихрь Грига, то осенняя грусть Мендельсона, Чайковский, Скрябин, Лист... Кто-то легко и страстно управляет порывами мелодий. Это удивительно: идти по пахучему снегу под звездами (все до единой на черном небе!) и слушать. Музыка всегда помогает понять, полюбить, запомнить. Капнет нота – и из временя возвращается гулкая улочка Риги; а то соленая раковина рыбацкого порта и мокрый от шторма катер. Теперь Григ – это вечерние улицы городка, пушистые от снега, тихие и блестящие.

Трудно было представить пианиста. Кто он? Очевидно, не профессионал. Но откуда тогда такое ясное чувство музыки?

Однажды я не выдержала. В конце концов люди здесь приветливые, вежливые– не прогонят.

За стареньким пианино сидел Юра Наберухин и играл. Маленькая комната ломилась от книг. И целое богатство – ноты. Вплотную, тетрадь к тетради прекрасные издания всех колоссов, писавших для фортепьяно. Библиотека вырастала из скудной студенческой стипендии.