Время быть…

...О чем бы я ни думала, у меня все с танцем переплетено. Я к маме еще до школы все приставала: отдай да отдай меня куда-нибудь. Все тапочки ломала: бегала только на цыпочках...

Родители — отец — гравер, мать — аппаратчица, — вынуждены были подчиниться. Людмила занималась сначала в Ленинградском Дворце пионеров, а в 10 лет поступила в хореографическое училище. Через два года она танцевала в Театре оперы и балета имени Кирова маленькую Машу в «Щелкунчике».

— Все было настоящим: Щелкунчик. Король мышей, куклы... И я была настоящей балериной...

Сейчас, получив приглашение в Большой после двух лет работы в Ленинградском театре оперы и балета имени Кирова, она гораздо больше чувствует себя ученицей, чем в 12 лет...

— Ведь моим педагогом будет Уланова... сама Уланова!

...А однажды мне такой сон приснился! Будто я танцую Жизель. Я до сих пор помню, какая я была во сне: умная, взрослая, какая-то вся длящаяся...

...Когда я разговаривал с ней в первый раз, она показалась мне прямо-таки неземным существом. Но после разговора с Р. К. Карельской я понял, что меня провели и что в ней действительно где-то прячется чертенок. Поэтому при второй встрече сказал:

— Что же вы меня обманываете? Совершенно опутали лирикой! А может быть, Жизель — совсем не то, чего требует ваша индивидуальность? Может быть, вам нужно в «Дон-Кихоте» танцевать? Ведь говорят же, что вы лучшая исполнительница жизнерадостного номера «Мы»! И вот чертик в вас...

Я не успел договорить. «Чертик» встал на цыпочки и, сверкая огромными глазами, на одном дыхании произнес:

— По этому номеру нельзя обо мне судить как о балерине. Может быть, только как о человеке... А я хочу, чтобы была настоящая лирика! Хочу быть актрисой, а не размахайкой радостной, как в «Мы», а актриса — это «Жизель», это «Лебединое»...

Ну, конечно же, у нее душа актрисы... Это просвечивает в каждом ее движении, в каждом слове:

— Я очень волнуюсь, когда собираюсь на спектакль, но, когда выхожу на сцену, это уже не волнение. Подъем!

...По характеру мне ближе Одетта, хотя внешне я, может быть, не слишком подхожу для этой роли. Мне близка ее внутренняя нежность, певучесть, глубина. Одетта очень значительна, очень...

Одиллию я танцевала с красными перьями. А нужно-то было с черными! У меня от строгих черных перьев и движения строже становятся. Я ведь должна быть светской дамой. Ведь принца заманиваю!

И, не удержавшись, рассмеялась. И была в этом такая уверенность в себе, свобода и раскованность и такая неожиданная в ее ленинградском говоре замоскворецкая интонация, что я подумал: так смеяться могла, наверное, Вера Николаевна Пашенная, да и то в какой-то особенно благодушный момент!

— «Пускай заманит и обманет!» — нараспев процитировала Людмила и снова засмеялась.

И здесь у меня не осталось ни малейшего сомнения, что уж это-то ей выполнить ничего не стоит...

Как мало она говорит о творчестве... И так случайно вспыхивают в разговоре искры таинственного процесса, который идет в сердце актрисы, короткие вспышки, позволяющие вдруг на секунду заглянуть в мир, где рождается образ, где человек превращается в лебедя, а от цвета перьев изменяется движение... А ей все это настолько привычно и знакомо, что и в голову не приходит, будто «мелочи» эти представляют какую-то ценность!

Как же так? Почему? Разве она очень много знает? Есть тысячи людей, которые знают гораздо больше ее. Да и прожила она на земле совсем немного, чтобы понимать и чувствовать то, что открывается человеку лишь в зрелом возрасте...

Повседневность ориентирует нас на совсем иное восприятие действительности. Ведь даже сказки сейчас популярны совсем другие. «Карлсон, который живет на крыше», «Винни-Пух», причем озвученный Евгением Леоновым. И карлсоновские фокусы с плюшками и пятиэровыми монетками кажутся гораздо более соответствующими современному представлению о духе сказки, чем утонченный лиризм старинной легенды. Но только до тех пор, пока на сцену не выходит балерина...