«Расскажи кому — не поверят, засмеют, — подумал лесоруб, снова доставая курево и затягиваясь крепким дымом. — Ну и сигареты бешеные делают, что твой самосад. Когда еще до речки доплетешься. Пустое и думать про сено; коня в ночное нужно, завтра работы до черта. Сбрешу леснику — устал за день, заснул, мол, на подводе, а проснулся аж в полночь. Придумаю что-нибудь. Неудобно отказать было, жаль зелья речного, хотя и не люди, а все ж словно бы и люди...»

Десна широко открылась с крутого берега — вся в фиолетовых разводах туч, в серебряных баранках звезд, с белой тенью луны под черноталом. Из-за поворота приближалось громкое татаканье — выполз катерок с баржей на привязи, два фонарика — красный и синий — висели на мачте и купались в воде, словно красный и синий вьюны ныряли в глубины, напрягая в судорожных корчах длинные, тонкие тела, но не в силах были убежать от шлепков и грохота. Иван переждал катер и волны, дружно заплескавшие в глинище, зашумевшие в ивняке; тогда опять взял домик, осторожно сошел вниз и пустил его на воду. Зеленый туман выплеснулся с берега в Десну, домик быстро отдалялся, из голубого стал фиолетовым, под цвет воды и неба, а потом и совсем исчез, растаял, словно ничего и не было, словно то сон приснился Ивану. Только зеленая метель еще долго гуляла над рекою, плывя по течению в поисках укромных глубин, да тихонько шелестела на песчаной косе вода.

— Спасибо вам, дядьку Иване, — зазвенел в тишине нежный голосок русалки. Подняла руки над головою, словно собиралась косы заплетать, и вылущила из лилий три белые горошины. — Это за работу вашу.

— Да полно тебе. Что ж я, ради выгоды?.. — отвернулся Иван.

— Это русалочьи жемчужины. Только для вас, дядечку. Их за деньги не купишь.

Больше из любопытства лесоруб разжал пальцы, и на темную ладонь легли три капельки живого света, который дышал нежной, едва уловимой голубизной. И уже откуда-то — из ивняка, из волн — донеслось:

— Просили сестрички передать, что, коли тяжким покажется их подарок, посейте жемчужины в лесной чаще... Прощайте, дядечку Иване...

А может, то птица вскрикнула спросонья.

Заржал конь.

Бледные предрассветные туманы стлались над водою.

Иван спрятал жемчужины в коробку из-под сигарет, ослабил вожжи и улегся на подводе вверх лицом. Конь почти рысью спешил на хутор, в стойло. Иван задремал, убаюканный мягким бегом колес по травянистой колее, и проснулся, когда конь уже остановился перед воротами лесничества. Молчал лес, по уши в пенистом, молочном разливе, молчали луга, повитые влажной мглой, и все же в тишине летней ночи явственно звучали не слышанные доселе живые голоса. Но Иван был слишком усталым и сонным, чтобы откликнуться на них.

Теплом дохнуло от хаты. Поставил мокрые сапоги за порогом и босой пошел к лавке. Сверчок неутомимо хвалился, как тепло и уютно под печью, тепло-уютно, уютно-тепло, и нет в мире лучшего места, чем под печью. Иван снисходительно улыбнулся и заснул под эту однообразную песню глубоким сном уставшего человека.

Он немного проспал и теперь отправился напрямик — огородами, перебрел старое русло, ступая с кочки на кочку, вышел на сухое болотце, за которым начинался лес. Болотце, устланное зеленым мохом, мягко пружинило под его сапожищами, пружинило и выпрямлялось вслед ему, тяжело вздыхая. Сперва Иван не обращал внимания на эти вздохи, а когда уже достиг середины болотца, прислушался. Что-то живое, почти человеческое было в том облегченном выдохе, так выдыхал сам Иван, освободив плечо от сырого бревна или мешка с желудями. Ивану начало казаться, будто он ступает по упругому телу, которое извивается и стонет под его подошвами. Он невольно прибавил шагу, все еще недоверчиво и смущенно улыбаясь, словно был в чем-то виноват и не понимал своей вины.

Лес встретил Ивана стрекотом сорок, голосистым гугуканьем иволги, кукованием кукушек, шаловливым мерцанием солнца сквозь зеленое сито, запахами влажной земли, прелой листвы, грибов и зелени — всем, чем встречал многие годы и на что лесоруб уже давно перестал обращать внимание. Но сегодня он ласково вобрал Ивана в себя, словно мокрую от росы ольху или сон-траву, которая еще только раскрывала под орешником фиолетово-синие заспанные глаза. Как и вчера, позавчера, так и каждый день Иван деловито и быстро шагал по лесной тропке, размахивая топором в предчувствии тяжелой, зато привычной работы. А на душе становилось просторнее, свежее, будто он сам жадно пил целительные земные соки и каждой косточкой своего омоложенного тела рвался вверх, в солнечную летнюю купель. Это неожиданное ощущение глубокого родства со всем, что его окружало, удивило и даже возмутило Ивана. До сих пор лес был местом его работы, и только. Отношения с лесом, разговоры с лесом были единственные — пилой, топором, косою. Лес безответно покорялся Ивановым рукам, так было всегда, иначе не могло быть. Попадались молодые деревца, которых на минуту становилось жаль; прежде чем замахнуться топором, лесоруб ощупывал ствол опытным взглядом: «Лет через пять на окно сгодилось бы...» Замечал Иван и красоту деревьев. Задрав голову на обреченного пометкой лесника великана, плевал в ладони: «Ну и вымахало...» Сегодня же лес внезапно сделался живым существом, равноценным самому Ивану, даже могучее, бесконечнее его — Иван не мог понять разумом тех тонкостей, но он ощущал их. Остановился в зеленоватых сумерках, отведя от лица липкую паутину: совсем рядом кто-то тужился сбросить душную тяжесть, аж постанывал от усилий. Лесоруб свернул с тропки в молодой дубняк, наклонился и осторожно разобрал ветки и корку из листьев на лесной кочке: из черной влажности сквозь плотный панцирь силился пробиться тугой белый гриб. Ощутив простор, гриб свободно и радостно задышал. «Русалкина работка, — подумал Иван, дивясь тому, как мог услышать стон гриба и отыскать лиственный нарост, из-под которого беляк силился прорваться к свету. — Так и следует дураку: сена не привез еще и на чары разжился...»

Поругивая себя за уступчивость, Иван с прежней решительностью нырнул на просеку. Просека была прямая и длинная, словно под гребенку выстриженная: он собственноручно вырубал ее года три назад. Неглубокая колея темнела между пеньками и молодым ивняком; недалеко зеленым перекати-полем выкатилась цепкая ежевика. «Нужно вскоре заново пройти топором, — трезво, деловито решил лесоруб, пытаясь выскользнуть из колдовских объятий и глуша лесные звуки нарочитым топотом сапог. — Такое упрямое зелье — не успел пенек выплакаться, а уже росток из него тянется». И спохватился: опять подумал про лес, словно про живое существо. «Эх, скорее бы до места, срублю под корень всю мелочь, одни березки кое-где оставлю, для их же добра, пусть досыта насосутся да растут». «А кто ты такой, чтобы решать, кому жить, а кому умереть? — зазвенел в душе уже знакомый голосок. — И если ты убиваешь тысячи ради сытости нескольких, разве такой счет и есть добро? Каждый побег, каждая былиночка — жизнь, чудо, а лезвие твоего топора — только смерть».

Миновав ельник с парным запахом хвои, Иван вышел на лесную поляну, остекленную синим, еще утренним небом и обмереженную могучими кронами дубов и ясеней. Это была старая вырубка, густо заросшая орешником, березняком, ольхой, осинами, кустами калины и волчьих ягод; все эти непролазные чащи, переплетенные хмелем, зелено пенились и росли, как тесто на дрожжах. Лесоруб вогнал топор в спину дубового пня, сел рядом, достал сигарету. До сих пор никогда не отдыхал и не курил перед работой. Сегодня дым казался особенно вкусным, сигарета едва тлела и обещала никогда не кончиться. Он ее не торопил. Было странно, как это можно взять в руки топор и что-то рубить. Когда же через минуту заставил себя погасить сигарету и подняться, привычная для утреннего леса тишина поразила его. Тишина тяготила, провисала над зарослями угрожающе и неумолимо, как висит над головою обреченного вола железный обух. Деревья, молодая поросль, кусты, даже трава в зарослях — все мертвело от ужаса перед близкой, видимой смертью. Лесоруб почти физически ощутил этот страх: еще опадала в тени, ночная роса, еще пахло земляникой на подсолнечной стороне, но уже ни один листок не шевелился на молодых березах, не тянулись к веткам обвисшие усы хмеля, только по-детски дрожала вкрай перепуганная осинка. С неестественным, нарочитым злом вырвал из пня топор и ступил два шага к поросли — чаща вздрогнула, верхушки шарахнулись от Ивана, словно вдруг налетел бешеный порыв ветра, — старая просека глубоко вздохнула, как вздыхают люди, примиряясь с неминуемой смертью. Столько беспросветной тоски, столько неумолимого желания жить слышалось в том вздохе, что Иван беспомощно остановился и опустил руки. Три березки, стройные фигурки которых ярко белели в тенистых сумерках чащи, сплетались зелеными косами в прощальных объятиях. Широкоплечая ольха тянулась к земле в надежде на спасение. Ростки хмеля боязливо жались к калиновому кусту, совсем как ребенок к матери в минуту опасности... Только капля росы все еще празднично и радостно сверкала на кончике случайного лучика, который пробился сквозь зеленую гущину. Иван, не оглядываясь, медленно и задумчиво пошел с вырубки, выбрался на тропку и снова напрямик, чтобы не встретить лесника, подался домой.

Хата была залита нежным, голубоватым светом, который одобрительно и благодарно плескался по стенам, посудному шкафу, окнам и густел в хмурых глазах Ивана.

— Что это за три, камешка ты положил на покут? — спросила жена.

— Да так... Лишаи коням выводить советовали, — невесело ответил Иван, убеждаясь, что голубое сияние живет только для него.

На другой день в хату вошел лесник.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.