Война и мир

Ничего подобного. Над улицей крытая галлерея на железных фермах. Никакие улицы не в состоянии прервать гигантского заводского конвейера, тянущегося на километры, переходящего от одних печей к другим, идущего газгольдерами, холодильниками, лабораториями, вырабатывающими подчас самые неожиданные продукты.

Вот идут кварталы, где вырабатывается «сальварсан». Вот гордая надпись «немецкий бензин» отмечает новые массивы зданий, где добывается искусственный бензин. Новая городская часть здесь ловят из воздуха азот и превращают его в удобрения. Здесь выражение «торговцы воздухом» перестает быть шуткой и становится самой что ни на есть реальностью.

Иодоформ, нафталин, аспирин, бром, - это только начало длинных списков заводской продукции.

В этом городе-заводе работает 15 тысяч пролетариев.

Сначала я, наивный чужестранец, думал, что в городке Кенигштейне нет никакой общественной жизни. Не считать же благотворительные общества и изредка собирающееся городское самоуправление за общественную самодеятельность?

Когда я заметил об этом старожилу, старожил обиделся: - Помилуйте, как так нет общественной жизни? - И в ближайшую же субботу я оказался вместе с ним в помещении «Бург-отеля».

В большом зале по направлению к эстраде тянулись длинные столы. Спина к спине вплотную сидели люди, и поражало, что кельнеры, противореча учебникам анатомии, ухитрялись сплющиваться в толщину игральной карты и проносить над человеческими грядами надетые на каждый палец пивные кружки или налитые дешевым рейнским вином бокалы, по форме напоминающие наши вазочки для варенья.

Мягкий воротник моей цветной рубахи чувствовал себя пристыженным великолепием ослепительного крахмала, подпиравшего шейные жиры, облаченных в черное мужчин. Женщины были в лучшем, что у них есть. Здесь был весь цвет города. Местный трубочист, настоящий кинематографический красавец, сидел со своей танцевальной партнершей, дочкой содержателя кафе. Тут сидели аптекари и продавцы граммофонных пластинок, владельцы бензинных танков, часовщики, мелочные лавочники, молочники, кровельщики.

Юные сыновья булочников и рассыльные гостиниц, которых я так часто встречал на велосипедах с большой корзиной над передним колесом, одетые в спадающие ниже колена шаровары (они здесь называются штанами «никебокер» и стали сейчас повсеместны, впервые родившись у английских игроков в гольф) - эти юноши, блюдя спортивную осанку и солидность, охаживали девушек и мрачно взглядывали на чужаков, залетных в этом городе пациентов санаториев, если те чем-нибудь привлекали внимание их девиц.

Словом, на первый взгляд в Бург-отеле шел не то прием, не то банкет, точь в точь как эти банкеты изображаются на фотоиллюстрациях бульварных журналов.

Единственное, что выдавало профессию, были руки, тронутые кухонной краснотой и копотью черной работы, с короткими, трудом обкусанными ногтями.

Но еще теснее, чем в зале, было на эстраде. Перед задником, колыхавшим средневековую площадь, годную для плохонькой примерно постановки «Фауста», плотной пирамидой были спрессованы серьезные люди в сукне и крахмале и, возвышаясь над людьми как шпиль, стоял, раскинув руки, капельмейстер. То был юбилейный концерт местного певческого общества. Люди пели усердно, двигая кадыками и поддакивая такту толчками шей. Особенно старательно они делали пианиссимо, словно грубыми пальцами кузнецов подымали бабочку за крыло.

Песни были про Рейн, про вино, про друзей, про девушек и про родину. В этих песнях остановилось время. У песен были блаженно-детские улыбки идиотов. Ведь идиот - это взрослый человек, не переставший быть годовалым ребенком. Люди умеренно пили, пропуская сквозь себя уже ставшие неощутимыми сусально-Сентиментальные мелодии.

Благопристойность нарушилась только раз: в коридоре, ведшем в зал, на стол, где уже стоял поваренок в белой возвышенной шапке, наполненной воздухом, вскарабкался человек с пьяными глазами и головой, выбритой над ушами. Услышав в одной из песен несколько раз повторенное слово «хеймат» (родина), он бурно зааплодировал, закричал «хайль» (да здравствует) и был немедленно свержен со стола сердитой хозяйкой гостиницы, которую обидел не столько чрезмерный темперамент и патриотизм, сколько вред, грозивший мебели. Потом хор ушел со сцены и начался спектакль; невероятная цепь уходов, приходов и объяснений, при чем непрерывно пелись народные песни.

Этот монтаж из народных песен был сочинен капельмейстером, а игравшие и певшие горожане были буквально придавлены обилием выпавших на их долю обязанностей. Им надо было в костюмированном и заграмированном виде ходить, что-то делать со своими руками, затем выпевать какие-то слова и придавать этим словам выражение. Тут я понял, почему даже тренированные оперные певцы держатся столбиками - нельзя разбрасываться. Одно из двух, или хорошо петь, или выразительно двигаться.

Исполнители в Бург-отеле, выходя «на пропетие», неожиданно выказывали какие-то клочья закулисных страданий и местни-честв. Например, одна явно обиженная девица соизволила только наполовину высунуться из-за кулисы и скороговоркой сделала мелодический выговор крайне обиженным тоном своему партнеру. Однако, слова этого выговора обозначали признание в любви.

По окончании спектакля началось самое торжественное. На эстраде посадили в кресла двух длиннобородых старцев и объявили, что старцы эти празднуют сегодня 50-летний юбилей своего пребывания в певческом обществе. Местный и областной комитеты общества поднесли старцам грамоты, зачитали приветственные письма и возложили на их грудь медали.

Капельмейстер растрогался. И хор немедленно запутался в несложном многолетии.

Старцы сильно подняли дела буфетчика. Снова заизвивался кельнер, пронося живыми ущельями непроливаемые бокалы и звеня стеклом. Бюргеры пили за старцев, за хор, за капельмейстера и друг за друга. Жены их говорили про спектакль терминами «прелестно», «мило», «очаровательно».

Общее мнение было, что второе певческое общество посрамлено в конец. Корреспондент местного «Вурстблата» («Колбасного листка»), - так в мелких городишках называются газетки-ведомости, - набрасывал пламенный фельетон с тонким анализом программы и ее выполнения.