Мне часто казалось, что если я изложу все это на бумаге именно так, как это было, то у меня станет легче на душе. Потому что до сих пор ничто не могло дать мне облегчения. Один, два, три, семь долгих годов уже прошло с тех пор, как это случилось, и в таком месте, которое находится на расстоянии пяти тысяч миль от меня, и, тем не менее, до сих пор бывают дни, ночи и даже недели, когда все снова так ясно встает предо мной, как будто случилось только вчера.

Странные и, казалось бы, совершенно не имеющие отношения к делу вещи вызывают у меня такое настроение. Мне, например, всегда бывает особенно тяжело, когда созревает виноград (в особенности мелкий «черный» сорт), или когда я слышу крики чибисов в ясные, лунные ночи; кроме того, есть одно место, которое я всегда стараюсь избегать, как чумы. Ничто не может заставить меня взобраться на холмы, протянувшиеся вдоль пригорода, где я живу, чтобы окинуть взором обширную долину, миль двадцать в длину, в другом конце которой, далеко на горизонте, словно в тумане, маячит другая цепь холмов.

Но больше всего на меня действует малоизвестная, но врезавшаяся мне в память мелодия. Незатейливая, но грустная и нежная, она вдруг овладевает мной, и тогда я не могу оторваться от воспоминаний о Дмитрии.

Дмитрий был солдатом, обыкновенным болгарским солдатам, но только с той поразительной и важной разницей, что из всех солдат, погибших в мировой войне, его смерть была самой ужасной. И хотя не я убил его, но мне всегда кажется, что я виновен в его смерти. В одном, во всяком случае, я вполне уверен: Дмитрий умер с сознанием, что я предал его.

Это случилось неподалеку от небольшого городка, называемого Доррен и расположенного на краю огромной долины, где протекает река Струма, на границе Болгарии с Македонией; но я хотел бы, чтобы вы сейчас же забыли эти названия и представили себе только городок и долину: городок - куча бедных, невзрачных зданий, потрепанных снарядами; долина - огромная, гладкая равнина, протянувшаяся миль на двадцать и расположенная между двумя горными хребтами, настолько высокими и дикими, что военные эксперты считали их неприступными. И я хотел бы, чтобы вы представили себе, что в то время, как в городке война ведется самым современным способом - два враждебных лагеря крыс постепенно подкапываются под территорию друг друга, - война в долине состоит в том, что небольшие отряды солдат вылезают в ночное время из своих траншей в горах, бродят по долине до рассвета и затем опять возвращаются в свои траншеи. Над городом по ночам часто слышится свист шрапнели и скользят лучи прожекторов, но в долине, протянувшейся на двадцать миль, ночной мрак и тишина редко нарушаются каким - нибудь звуком или вспышкой огня от отдельного выстрела. И вся долина так испещрена оврагами и небольшими кучками деревьев и в ней настолько безлюдно, что отряд из одного лагеря может пройти мимо отряда из другого лагеря на расстоянии всего каких - нибудь ста шагов и они не заметят друг друга.

Поэтому, я думаю, вы легко можете представить себе обстановку, в которой со мной случилось то, о чем я собираюсь рас - сказать. Но я совершенно не в состоянии передать вам чувство человека, который вдруг вылез из своей мышиной норы в горе и пошел бродить по долине, поддаваясь какой - то странной фантазии - смутный детский страх первые несколько ночей и затем, с течением времени, необыкновенно приятное чувство свободы, которым, казалось, дышало все окружающее. Мне хотелось бы, например, как - нибудь передать вам хоть частицу той радости, какая заключается в этих тайных прогулках; то чувство необыкновенного волнения, которое испытываешь, когда крадешься в эти разоренные, покинутые жителями, деревни, где можно встретить разве только разведчиков из противного лагеря. Но больше всего мне хотелось бы передать вам то чувство внезапного изумления, смешанного со страхом, какое охватило меня, когда я, отправившись однажды ночью на поиски фигового дерева, которое я видел здесь раньше, наткнулся в овраге на маленькую хижину с соломенной крышей, которой я раньше не замечал.

Я осторожно подкрался к двери, минуту подождал, напряженно прислушиваясь, затем, не слыша ни малейшего звука, вошел в хижину. В хижине, по-видимому, были плотно забиты окна, так как лунный свет не пробивался ни в одну щель. Я чиркнул спичкой и начал осторожно осматриваться. Небольшой ветхий столик и не менее ветхий стул, придвинутый к нему, - вот и все. И вдруг посреди стола я заметил огарок свечи, а на краю - тоненькую, в черном переплете, книжку - томик стихотворений. Книжка была раскрыта на странице, где автор тоскует по своей возлюбленной.

Кто оставил здесь эту книжку, и кто читал эти стихи? Кто страдал так по своей возлюбленной, что уходил по ночам из своей части в эту заброшенную хижину и читал здесь в уединении? Я быстро перевернул листы и на первой странице прочитал: «Дмитрий Николаев».

Нужно полагать, что прошло несколько минут прежде, чем я осознал все значение своего открытия - книга эта принадлежала человеку из враждебного лагеря, который мог войти сюда в любую минуту. Дрожа от волнения, я быстро сунул томик в карман, погасил свечу и вышел.

Не спрашивайте меня, почему в следующее свое посещение маленькой хижины в овраге я оставил на столе единственную книжку стихов, которую я всегда имел при себе на войне, - небольшой, в кожаном переплете, томик стихотворений Омара Хайяма. Мне просто казалось, что именно так нужно сделать, и я до сих пор припоминаю, с каким волнением, спустя две ночи, я пробирался ползком в овраг, уходя от своего патруля, чтобы посмотреть, принят ли мой подарок.

Да, на столе было пусто, если не считать небольшого огарка. Но вдруг я заметил некоторую особенность в этом огарке. Вместо того, чтобы стоять прямо, как было прошлый раз, он лежал на боку, и от его фитиля через весь стол протянулась длинная полоса сальных пятен, которые шли дальше по полу до небольшого плоского камня у стены. Я понял, что меня наводят на мысль, чтобы я поднял этот камень, и минуты две спустя, со страшно бьющимся сердцем, я держал в дрожащих руках письмо, написанное неровным почерком, в котором говорилось, что хотя автор его - болгарин, но что он большую часть своей жизни прожил в Америке и успел там познакомиться с английским искусством и литературой. Он подтрунивал надо мной за то, что я избрал своим советчиком и утешителем на войне древнего персидского поэта, умершего восемьсот лет тому назад.

«Я думаю, что вы «англичанин до мозга костей», - писал он, - вы, англичане, любите считать себя и твердыми, и непоколебимыми, и непроницаемыми».

А в другом письме он распространялся о той ужасной, никому не нужной, кровавой бойне, которая происходила повсюду в те чудесные весенние дни печального 1917 года. Страшными, жгучими словами было написано это письмо; так мог писать лишь тот, кто только недавно собственными глазами видел весь этот кровавый ужас. Но я не стану беспокоить вас подробным изложением этих писем. Бедный Дмитрий! Цитировать его письма - значит, насмехаться над ним. Но они положили начало нашей необычной дружбы. Конечно, мы оба знали о том, что наше поведение слишком опасно и ложно, что мы совершаем «преступление» против закона, за которое, если наши сношения будут открыты, мы немедленно будем расстреляны. И, тем не менее, говоря от своего имени, я должен сказать, что у меня всегда было чувство необыкновенного влечения к этой дружбе, о которой не знал никто, кроме нас. И самый тот факт, что эта дружба была запретной, делал ее еще более привлекательной. Казалось, в то время я только и жил теми еженедельными письмами, которые я находил под плоским камнем в маленькой хижине в овраге; и часто среди бела дня я вдруг застывал на одном месте и пристально глядел вдаль через огромную долину, думая об авторе этих писем, сидевшем где - то в «мышиной норе» отдаленных холмов и, быть может, тоже думавшем обо мне.

Со временем письма уже не удовлетворяли нас. - Мы стали дарить друг другу разные вещи. Я начал с того, что обратил его внимание на пачку папирос и коробку шоколада, которые я положил в дупло фигового дерева, шагах в десяти от хижины, а он ответил мне тем, что оставил для меня гроздь черного мелкого винограда, равного которому по сладости мне никогда не приходилось пробовать.

Затем нас перестали удовлетворять и подарки. Дмитрий заговорил о фотографических карточках, «предпочтительнее штатских», как выразился он. Я долго сомневался на этот счет, опасаясь разных возможностей, но, наконец, сдался; и вот даже в эту минуту, когда я сижу за столом и пишу, на меня безмолвно и как бы вызывающе смотрит высокий, тонкий юноша, того типа людей, о которых говорят: «человек с темпераментом», с шапкой черных волос, небрежно зачесанных назад.

Для нас теперь оставалось только одно - встретиться; но мы оба, как, мне кажется, боялись даже упомянуть об этом. Ибо здесь мы приближались к той точке, которая могла, наконец, погубить нас. Удивительно было то, часто думал я, что мы не встретились случайно; и, раз ночью, как я припоминаю, мы едва не встретились. Дмитрий почему - то вел себя крайне неосторожно. Подойдя шагов на двадцать к хижине, я заметил слабый свет, пробивавшийся в дверь, которую он закрыл не совсем плотно. Затем свет вдруг погас, и минуту спустя, я услышал шаги человека, направлявшегося к противоположному концу оврага, и нежное, грустное, музыкальное насвистывание, смешивавшееся с монотонным кваканьем лягушек.

Минут пятнадцать стоял я на одном месте, вслушиваясь в эту мелодию; холодный пот выступил у меня на лбу: я боялся, что Дмитрий, возвращаясь к себе, натолкнется на наш патруль, на обязанности которого (так же, как и на моей) лежало - взять его в плен или убить. Но ничего не случилось.

Я потихоньку проскользнул в хижину и направился к камню за своим очередным письмом. Но там оказалась лишь маленькая записочка:

«Уезжаю отсюда в конце недели. Надеюсь, когда - нибудь встретимся».

Что означают для вас эти слова, напечатанные здесь, как вы их видите, обыкновенным холодным шрифтом, я не знаю. Я знаю лишь одно: когда я стоял там, при тусклом, дрожащем пламени свечи, прислушиваясь к беспрерывному, ненасытному реву орудий, доносившемуся со стороны города, мне казалось, что предо мной открыт теперь только один путь.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.