Утреннее чудо

Боцман раскрутил ленточный стопор, и в воду бухнулся тридцатипудовый якорь, увлекая за собой цепь, которая с оглушительным грохотом проскакивала сквозь чугунный якорный клюз.

И вдруг стало тихо. Не было слышно ни машины, ни сумасшедшего грома якорь-цепи. Лишь все еще урчали, заканчивая свою круговерть, водовороты из-под кормы, и боцман отбил два четких удара в судовую рынду – большой бронзовый колокол: в воду ушло две смычки якорной цепи – полета метров.

Едва отзвучало бронзовое эхо, как тьма ожила собачьим лаем. Этот брех нарастал, потому что в хор вступали новые голоса, и, достигнув своего апогея, стал ослабевать, и в конце концов лишь одна самая визгливая собачонка долго изводила себя истошным лаем, серчая на нарушителей тишины.

– Володя! – раздалось с полубака, возвышенной носовой части судна, где находился брашпиль.

От неожиданности Крюков вздрогнул, но откликнулся на зов боцмана.

– Поди сюда, огонь якорный включить надо. Крюков знал, что боцман не мог видеть его с полубака и, удивляясь его догадливости, прошел на полубак, поднял стойку с якорным фонарем, закрепил ее в гнезде, подсоединил вилку в штепсель судовой электросети и щелкнул выключателем. На стойке в плафоне, похожем на перевернутую стеклянную банку, зажглась лампочка, и сразу же потухли фонари на мачтах, погасли ходовые в своих углообразных щитах – зеленом и красном, и, словно в театре, мир вокруг сократился до размеров шхуны, освещаемой якорным огнем. Лишь над головой все так же недоступно далеко и отчетливо ясно горели звезды. Фонарь же мазал желтым светом переборки рубок, шлюпочные борта, а тени на палубе были особенно черны и непроглядны.

– Ты, боцман, наугад меня звал или как? – спросил Крюков, сматывая на локоть валяющийся по палубе электрокабель.

– Или как, – прокряхтел боцман из-под брашпиля. Снаружи торчали одни его широко раскинутые ноги. Он что-то там смазывал, постукивая масленкой и извлекая из нее булькающие звуки,

– Будто я тебя не знаю. Ни одного захода не пропускаешь. Любопытен ты чересчур.

Крюков хмыкнул, уставил глаза в черно-смоляную воду за бортом, в которой подрагивали золотистые блики от якорного огня, и сказал:

– Поставь на вахту с четырех утра, Степаныч.

Боцман опять закряхтел, вылез из-под брашпиля, уселся тут же на палубе, отставил в сторону на кусок брезента масленку, чтобы не пачкать палубный настал, и стал обтирать ладони ветошью.

– Обратно на чуду поглядеть хочешь?

Крюков насторожился, но в этот раз не уловил в голосе боцмана обычной насмешки. Как-то Володя рассказал ему, зачем встает по утрам ни свет ни заря и ждет восхода солнца, но боцман недоверчиво покачал головой и посмеялся: «Выдумываешь, брат, все...» От такого разговора Крюкову будто в душу наплевали. И, не вдаваясь в подробности, сказал он поварихе Кате, что может показать чудо. А сказал именно ей, потому что давно и тайно был влюблен в нее.

Катя блеснула лукавым глазом, тряхнула шестимесячной завивкой и сказала: «Ну что ж, покажи. Люблю я всякие страсти-мордасти...» Володя чуть было не обиделся и не сказал ей, что никакие это не страсти, но раздумал, потому что в спор пускаться не хотел...

– Да, хочу поглядеть. И Кате показать, – как можно тверже ответил Володя.

– Валяй, заступай с четырех. И не забудь повариху разбудить. Да гляди, у баб не задерживайся. Они там, поди-ка, нагишом спят. Будет тебе тогда чудо...

И захихикал, закудахтал старческим смешком, щуря глаза на Крюкова.

Степаныч был на пенсии и плавал в каботаже, хотя здоровье у него было дай бог каждому. Крюков с завистью смотрел на жилистого, поджарого боцмана. Каким-то неказистым он сам уродился: прямые редкие волосы торчат в разные стороны, особенно – после бани; нос маленький и мягкий. как ластик, такой называют боксерским, только Володя не боксер и вообще драться не любит ни под каким предлогом; уши тоже маленькие, не музыкальные, – он это страшно переживал, думая, что слуха у него нет по причине этих маленьких ушей. Единственной достопримечательностью у Володи были глаза. Казались они приставленными к нему от другого человека и были большими и карими, как у девушки, – за эти глаза в детстве его дразнили «Зоей»...

Боцман съерничал насчет женской каюты, а Володю опять сомнения одолели, когда он подумал о том, что даже в сравнении со стариком боцманом пентюх он пентюхом, и, может быть, поэтому так безразлична к нему повариха Катя-Катюша-Катерина, круглолицая и сердитая дивчина. Но никто, кроме него, не сможет показать ей чудо!..