День был серенький, мокрый и какой - то несчастный, больной. И дождь не шёл, а всё - таки промозглой сыростью пропиталась и земля с пожухлой травой и всё, что было на земле, - солдатские шинели, вещевые мешки, портянки, кисеты, даже махорка, запрятанная в самые дальние карманы. В такие серые осенние дни зябнет человек сильнее, чем в морозную зиму. В тех европейских, нерусских краях, куда с боями пришла наша армия, серая непогодь длится дольше, зима наступает позднее, - видно, сказывается близость моря с тёплым его течением. Скверная пера для солдата. Никуда не денешься от мокрой стужи, день и ночь под открытым небом, а небо тёмное, угрюмое, конца - краю нет тучам, источающим неприметную для глаз, въедливую, зябкую сырость.

В такой вот убогий денёк солдаты забрались поглубже в землянки, отбитые недавно у немцев, выгребли оставшийся после них мусор, окровавленное тряпьё, бутылки, коробки с какими - то снадобьями, которыми любят потчевать себя немцы, натащили соломы, затопляли огонёк в стакане из - под снаряда и, кто лёжа, кто сидя, устроились греться потеснее друг к другу. В дальнем углу тренькала балалайка, про себя, не мешая общей беседе, кто - то похрапывал, свалив голову на плечо соседу, другой, придвинувшись к чадившей коптилке, ставил заплату на прохудившуюся шинель, остальные же слушали солдата, уже немолодого, неторопливого и, видно, привычного к тому, что все его рассказы уважительно слушают. Голос у солдата простуженный, сиплый, он часто сплёвывает набравшуюся в рот махорку, отхаркивается, вытирает губы и опять жадно затягивается махрой. Вид у него самый обыкновенный, лицо рябоватое, маленькие глазки едва видны из - под мохнатых бровей, - солдат, как солдат. но слова у него особенные, мечтательные, и все им с охотой внимают.

- А когда война кончится, - говорит солдат, - будет у каждого разговор с собой. Станем мерить мы общее наше военное дело, кто как на войне себя показал. И станем мы как бы у райских врат судить, кого надо первым в рай пускать. Вот Пантелеев Фёдор, отрядили бы тебя вместо святого Петра стоять у райских врат, праведной жизни солдата встречать, чтобы первым его в эти врата допустить. Как бы ты порешил, Пантелеев?

Все смотрят на Пантелеева и смеются. Пантелеев озяб, зуб на зуб у него не попадает, лицо от холода сморщилось, - все представляют себе, как озябший Пантелеев стоит среди ангелов в райских вратах и над видавшей виды пилоткой его - сияние. Это, вероятно, очень смешно, потому что сам Пантелеев, ошарашенный неожиданным вопросом, перестаёт озираться и прыскает в сложенные возле рта руки, в которые дул, чтобы согреться.

- Это как же, - говорит он, невольно поправляя на голове пилотку, - в наряд, что ли, к этим воротам?

- Ну хотя бы в наряд, - соглашается пожилой солдат, - Кого бы ты допустил?

Пантелеев задумывается. И все вместе с ним думают. Даже балалайка в углу замолкает.

- Много, эх, много, - вздыхает, наконец, Пантелеев.

- Во - от, - подхватывает только того и дожидавшийся солдат, успевший за это время свернуть новую папироску. - Значит, много? Это верно понимаешь. Но я бы всё - таки одного человека первым пропустил. Командира взвода, младшего лейтенанта Ходько, за ним - весь взвод. Всех прямо так и пропустил бы. Идите, милые, прямым ходом в рай. А какой у нашего солдата рай? Если столяром был до войны, - дай ему верстак, рубанок, пилу, пускай столярничает, ничего для него приятнее нету. Ты ему прежнюю жизнь верни, что до немца у нас была, вот ему, нашему человеку, и будет рай! Который печи в домах хорошо умел складывать, - дай ему кирпичей побольше, да сверх того ещё дай плитки глянцевые, кафельные, синим по белому рисунками расписанные: где мельница стоит, где лодка по морю плывёт, где баба славная по саду гуляет. Я сам печник, хорошие печи выкладывал в городах, - мне после войны ничего больше не требуется. Слышь, Пантелеев, ты в райских вратах нами поставлен. Попомни моё желание, по - знакомству пропусти тогда к прежней жизни. Ну, а если кто по учёной части, - ты ему книгу, ты ему бумагу, ты ему тишину умственную, Пантелеев! Слышь?

- Слышу, - откликается Пантелеев сквозь прижатые к носу заскорузлые пальцы, которые ему так и не удаётся согреть. - Я свою службу знаю.

- Наш человек за это на бой вышел, это ему дороже всего - прежняя его жизнь. Хороша она была, а теперь расцветёт ещё краше. И все мы к ней приближаемся. С разных концов. Одним нашим солдатам вышло через Венгрию идти, другим - через Польшу, третьи через Карпаты пробиваются или через Норвегию, а мы - через Пруссию, вон, с Пантелеевым вместе! Вон куда вышли, от Волги - то. Так со всех сторон до Берлина и дойдём, Гитлера - цап, да и в клетку, по базарам возить, показывать, какого зверя поймали. А сами - в рай, по домам.

- А почему младшего лейтенанта первым в рай? - спрашивает после некоторого молчания Пантелеев.

- Вон какого служаку во врата поставили! - смеются солдаты. - Вошёл в дело, пропуск требует.

- Почему младшего лейтенанта? - задумчиво произносит пожилой пехотинец. - А разве не слышали о Ходько? Геройство по - разному в людях проявляется. И смерть они по - разному принимают. Помирать никому не хочется. Пусть самой храброй души человек, он тоже смерти боится и на смерть идёт в бо - ольшой надежде жить! Все мы ради жизни на войну, на смертное дело пошли. Ходько, я знаю, от самого Сталинграда шёл. Путь его до этой Пруссии - будь она неладна! - вёрстами не отмеряешь. Дорожки войны кривые, длинные. Сколько рек пройдено, через какие степи шли, не за деревни - за колодцы в степи бой принимали, какие болота осилили, в каких песках вязли, на какие горы с пушками поднимались! В иных местах немец тогда сильнее нас был, а мы его давили, гнали. Почему, спросите? Потому что у немца в душе правды нет. Он ещё скопом, оравой может на смертное дело идти, а как один или с малым числом солдат останется, так из него дух вон и руки вверх от душевной пустоты сами тянутся. «Гитлер капут», - дескать, «помилуйте!» А наш человек может один за всех смерть принять. Ходько ещё в Сталинграде камнями в подвале завалило, немецкий танк над ним прошёл, измяло всего, кости переломало, кровь горлом хлынула. А он поднялся - в чём душа держится - поднялся он всё - таки и в танк, ломавший его живое тело, гранату бросил. На тех камнях Сталинградских, от которых не отступился он, его и нашли в крови, без сознания...

Коптилка зачадила, рассказчик вынул из кармана нож и стал поправлять перегоревший фитиль. Пантелеев вздохнул так сильно, что даже в груди у него чего - то пискнуло, засвистело, и стал помогать пожилому солдату. Скоро в землянке стало опять светло.

- Отлежался в госпитале - и опять к нам. Отличный человек был. И направление ума у него было мирное, хотя немцы пощады от него не знали. Он для них как бы в образе смерти являлся и многих своей рукой убил. А с нами всё больше о милой ему жизни говаривал. Вот, скажет бывало, армия для уничтожения преград создана, и материалы у неё разрушительные: тол, динамит, - а смотрите, говорит, сколько на своём пути Красная Армия хорошего и нового создала. Он очень дороги военные уважал. Это, говорит, проводники жизни. Возьмёт карту, станет рукой водить через все пройденные войной земли, показывает, где пустыри были, где болота, где грунт какой - нибудь непосильный. И объясняет, что там теперь Красная Армия дороги хорошие проложила и образцово их содержала, с заправочными для автомобилей, с домами для проезжающих, с ремонтными службами. Такой пример Красная Армия показала, что после войны остаётся только поддерживать новые дороги в том прекрасном порядке, в каком, говорит, солдаты и офицеры берегли их под огнём неприятеля.

- Практический человек, - говорит кто - то из сидящих возле коптилки. - Насчёт дорог, это он правильно. Надо бы сохранить, сколько труда положено!

- Влюблённый в жизнь человек. Он очень эту самую нашу гордость и силу жизни примечал во всём. Был он в Москве, когда немцы бомбили её. И вот, рассказывал, как людям страшно было. Тревога, сирены визжат, стены шатаются от немилосердней пальбы. Народ в Москве больше гражданский, к войне, может, неприученный, но честь свою во всём соблюдал. Там, рассказывал Ходько, памятник есть в центре города, учёному одному поставлен, Тимирязеву. И там близко бомба разорвалась и памятник повалила. Не гражданские люди в Москве, не желая видеть опасности, памятник учёному прямо в несколько часов восстановили, и наутро все увидели учёного на положенном ему месте. Живёт Москва, не сдаётся под немецкими бомбами - так этот случай понял Ходько и так нам его объяснял. Давно это было. Ходько ещё солдатом воевал.

- А потом?

- Весь путь наступления Ходько совершил. Сколько пехотинцу от Волги до немецкой границы положено шагами отмерить, столько Ходько и отмерил. Он и шёл, он и полз, он в атаку бежал, - сквозь всю нашу землю пробился до самой границы. Днепр под Киевом первым переплывал, и на днепровском песке кровь его река замывает - там его ранили второй раз. И опять в полк вернулся. Ах, живучий! Поперёк переломов - новые переломы, а он хоть бы что. Только по ночам ворочался, не мог уснуть, косточки ныли, и вот он начинает рассказывать об уральской земле, где лежал в госпитале. Красота, говорит, такая, что душа замирает, горы живые в лесах, а место зовётся Миасс. И рассказывал, что есть где - то там знак на дороге. До этого знака, по сю сторону, - Европа, а по другую сторону начинается Азия. Вот какая наша земля! Сам, говорит, своими глазами видел; на две стороны света раскинулась. А границу между странами света держат на своём хребте Уральские горы. Красиво жизнь понимал Ходько. И за неё дрался. После Урала он ещё злее стал.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.