Я попал на Московский мебельно-сборочный комбинат № 2 в нелегкое время.

— Брак душит. Синяков мам наставили, живого места нет,— устало улыбнулся секретарь партбюро, щелкая белыми клавишами диспетчерского телефона.— Алло! Алло!— И наконец, поймав на другом конце провода голос председателя завкома, заговорил деловито: — Алло! Изабелкин говорит. Слушай, нужно показать коллектив комтруда, а? Что? Второй цех? Согласен.

И он снова устало улыбнулся.

— Ну вот, цех Анны Ивановны Межеедовой. Весь коммунистический. Наш форпост. Новенький, с иголочки.

Цех действительно был «с иголочки». Даже больше того. Ом еще не был готов. На полу белой кладкой в три кирпича только лишь обозначены, как на строительном чертеже, стены будущей конторки начальника цеха. Самой конторки еще нет. В проемы огромных окон беспрепятственно врывается ветер. Рам в проемах тоже нет. Их не успели поставить. Всего несколько дней назад через эти окна такелажники втащили сюда, на второй этаж, массивные станки.

Цех еще не был готов, но уже работал на полную мощность. Он показался мне островком благополучия среди смятения и тревоги, царивших на комбинате.

«Есть одежда — побежишь, нет одежды — простоишь»,— шутят комбинатские остряки. А второй цех —

своеобразное пошивочное ателье. Здесь «кроят» и «шьют» одежду для мебели — из дуба, ореха, ясеня и карагача.

Едва только тележка, груженная фанерой, успевает появиться из широкой кабины лифта, Галя Милюкова подхватывает пачки листов и бросает к себе на стол. Фанерные листы сладко пахнут сухим деревом. Галя Милюкова — закройщица, или, как значится в штатном расписании цеха, разметчица.

Тонкие Галины пальцы цепко перебирают листы. «Цвеньк-цвеньк» — легкомысленно позванивают в ушах сережки с летящими драконами, а губы озабоченно поджаты. Плохая фанера идет со 2-й мебельной фабрики, ох, плохая! Вон как испуганно метнулся рисунок от некстати вылезшего сучка, а там черная нитка червоточины разорвала ткань дерева, а здесь синева погасила солнечный тон ясеня. Вот и хитри!

«Цвеньк-цвеньк» — позвякивают драконы; «стук-стук» — стучит по фанере мелок, летят из-под мелка параллелограмы будущих деталей. Тут — на бок шкафа, тут — на крышку, а тут — тут совсем ничего не выкраивается. Разве что для инкрустации кусочек, чтобы фанера не пропадала: ведь цех борется за экономию фанеры...

Все быстрей стучит мелок по фанере. Быстрей, быстрей: на стяжке ждут.

Стяжка — это участок, на котором из кроя сшиваются двери, бока и

крышки мебели. Вернее, не сшиваются, а склеиваются гуммированной лентой. Ну что, скажите, может быть проще, чем стянуть два куска фанеры уже пропитанной клеем лентой? Просто-то просто, только при этом 'нужно не оставлять между фанерками зазоров, нужно подобрать рисунок листа, нужно уметь отличить дуб от карагача, чтобы не поставить их в одну, дверь. Много этих «нужно». Их очень просто запомнить, но когда доходит до дела, все становится значительно сложней. Так было у Оли Горячих, когда она пришла в цех. Так было. Теперь уже не так. Теперь уже позади и борьба с лентой и мучения с зазорами... А карагач от дуба Оля отличает даже с закрытыми глазами по запаху, пряному, острому. Правда, начальник цеха Анна Ивановна Межеедова говорит, что можно работать лучше. «Вон, погляди на Раю Бабурову...»

А что Рая? Она на станке работает, ей проще. Потом она уже лет пять на комбинате и в техникуме на курс впереди идет. Но как ни оправдывается перед собой Оля, где-то в глубине души она завидует Рае. Ведь та — единственная из всей смены, кому доверяют работать на орехе.

— Эх, Рай, ведь ты мечтала биологам стать, земной шар объездить! А «а комбинате что? Тоска, однообразие...— говорят иногда подруги по школе.

«Однообразие...» — Чудачки! Пушистые брови Раи обегаются к переносице. Она же не просто склеивает фанеру, а «ткет». Ткет рисунок. Ведь оклеивать тоже по-разному можно. Механически склеишь — рисунок получится сдавленным, скучным. Сумеешь подобрать листы — он словно раскроется навстречу тебе. И за весь день ни одного повторяющегося рисунка, как под кистью художника.

Интереснее всего работать, когда идет японский орех. Из него любой рисунок сложить можно. Даже таких вот драконов, как у Гали Милюковой на серьгах. Можно даже мысленно побывать в Японии. Побывать, впрочем, можно везде, не отходя от станка, только нужно очень захотеть и очень хорошо знать породы деревьев, их жизнь. Широкий, привольный рисунок — значит, рос ясень где-то на берегу Тихого океана. Рос один, вольготно, может быть, на вершине сопки. Сдавленный, тесный рисунок — значит, жил ясень в чащобе, Наверное, в сырой, непроходимой Уссурийской тайге. А красноватый карагач растет на Кавказе. Он баловень судьбы: для него круглый год лето. Оттого-то у него такой изнеженный, спокойный рисунок. Другое дело — сибирское дерево. Узкая, темная полоска — была зима. Дерево не росло. И неожиданно взрыв солнечного тона. Это пришло лето. Дерево потянулось к солнцу, дерево стало расти.

Побывать можно везде. Только нужно уметь мечтать и хоть немножечко быть поэтом.

«Есть одежда — побежишь, нет одежды — простоишь...» И люди спешат, стремятся перевыполнить план, радуются улыбке друга и ловким пальцам ученицы, открывают поэзию там, где неопытный глаз не

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.