Издревле даже в золоте, серебре, бесценном дереве художники видели прежде всего мертвый материал, который лишь волей творца может стать истинным сокровищем.

Разве не чудо, что сегодня, сейчас в комнате — сейфе Тбилисского музея искусств, стоя перед золотыми и серебряными чеканными окладами старинных икон, мы — атеисты, мы — дети века пластмасс, конвейеров и стандартного типового строительства, — мы чувствуем, как раскрывается и трепещет душа.

Чувства художников, таинственно и непостижимо отделившись от них, навсегда остались жить в этих величавых и скорбных фигурах, в этих лицах страдалиц, печальников, мудрецов и воинов. Они рассказывают о минувшем, о воинах, о мужестве, о страстях никак не меньше, чем писаная история. Вот отчего мы считаем сокровищами эти иконы: такие художники, как Беки Опизари, Асаат Моимеди, Меунаргия Пеку, Бешкен, в те прошедшие давным-давно столетия создавали не оклады, а, в сущности, картины, они выражали не столько чужую волю, сколько себя.

Пути наследования сложны. С двенадцатого века по век двадцатый грузинские художники, по существу, не возвращались к искусству чеканки и, во всяком случае, это искусство не развивалось. Как утверждают ученые, «по количеству и художественной ценности памятников искусства чеканка феодальной Грузии занимает первое место в мире».

И все-таки круг древнего искусства не замкнулся: в наше время молодые художники обратились к нему. Сейчас вы найдете поклонников грузинской чеканки всюду, где были ее выставки: в Москве, Монреале, Париже, Берлине и само собой — в Тбилиси.

Наступил, так сказать, «ренессанс» чеканки. Причем в Грузии этот вид искусства дал плоды не только для выставок. Вошли в моду изящные чеканные украшения для женщин, предметы быта, наконец, чеканка стала желанным, уже полюбившимся и признанным элементом интерьера.

В общем, можно сказать, что золотой век чеканки прошел лишь в том смысле, что больше не чеканят по золоту и серебру (работают теперь по меди, латуни, иногда даже по железу). Но среди современных мастеров пластики по металлу есть настоящие золотоваятели — только не металл, а талант делает золотыми их работы.

В Грузии с любовью говорят о мастерах Гураме Габашвили, Ираклио Чиаури, Кобе Гурули. Эти художники первыми возродили старинное искусство, прежде других прочитали завещание, посланное сквозь вена.

Самый молодой из зачинателей ренессанса чеканки — Коба Гурули, окончивший Академию художеств в 1956 году, по профессии скульптор. Его памятник «Насакиарали» — четырнадцатиметровый обелиск и изображенная у его подножия колонна восставших гурийцев — установлен в Гурии; его скульптуры выставлялись на республиканских выставках и заслужили похвалы. Но чеканка стала его настоящей страстью, призванием. В ней он нашел возможность развить новые черты своего дарования. Ведь чеканка, как говорит сам Коба, — это искусство скульптора, владеющего талантом графика. В самом деле, лаконизм и выразительность композиций работ Гурули поражают не меньше, чем способность передать объем, пластику тела современными формальными средствами.

Сам родом из небольшой грузинской деревни, где на детской еще его памяти выстроили завод, Гурули провел отрочество среди крестьян и рабочих, разделяя их труд и научившись понимать их жизнь и психологию. Вот отсюда-то, из юности, из самой живой жизни, перешли на медь и железо эти руки с тяжелыми кистями и длинными пальцами виноградарей, хлеборобов-кормильцев. Ни один винодел не смог бы углядеть и малейшей неточности в чеканке, где у Гурули изображено таинство получения вина виноделами, хотя у него совершенно нет работ на так называемую «производственную тему». Он прославляет труд как творчество, как радость и сущность жизни.

В его мастерской висят, стоят, лежат бесчисленные чеканки. Мастерская похожа и на выставочный зал и на рабочую комнату (на столах и полу инструменты: молотки, ножи, пунцоны и химикалии). В глаза бросаются то диковинный корень, подобранный хозяином на прогулке, то редкой формы камень.

— Я вообще люблю камни, — сказал однажды Коба, беря в руки причудливый голыш. — В детстве, знаете, я резал по камню изображения людей, животных, растений — все, что видел... Я наполовину разобрал забор соседей, чтобы резать и резать по камню! Меня разжигало сопротивление материала.

Позже, став чеканщиком, Гурули также вступил в «единоборство» со всеми видами металлов, на которых можно чеканить, и все их подчинил своей воле. Но любимым металлом осталась медь. В большинстве его работ живет солнце. Оно то огромное, с лучами, как меч, яростно обрушивает не свет, а огонь на Медею, бегущую с Язоном из Колхиды, на воина, в отчаянии и гневе целящегося из лука в беглянку-изменницу. То щедрое и радостное, оно как бы высвечивает прекрасные обнаженные тяжелобедрые и пышногрудые женские тела на морском берегу, то робко, нежно всходит над головой задумавшейся, грезящей девушки, уткнувшей голову в обнаженные сильные колени. Солнечный кружок появляется почти неизменно в уголке его набросков на ватмане, на листах альбомов. Иногда даже не для того, чтобы перейти в чеканку, а просто как символ настроенности — что-то вроде скрипичного ключа для музыканта. Художник умеет воспеть нежность в неожиданной и оттого особенно трогающей композиции.

Вот, например, он показывает вам самую что ни на есть прозу: полигон, пустое поле и девушка в гимнастерке с погонами и в пилотке с нежностью склонила лицо над полевым невзрачным цветком в византийски удлиненных ладонях. Тут н обаяние внезапно проснувшейся женственности, и гимн миру, и благоговение перед сокровенными тонкими движениями человеческой души. Или вариации на руставльскую тему «Раздать богатство бедным» — могучие народные фигуры с лицами, в складках которых годами копился гнев, и надменные, утонченно аристократические черты противостоящих. Эта работа, кстати, была выставлена на Всесоюзной выставке молодых в 1966 году и заслужила серебряную медаль.

И другое солнце — волшебное солнце — символ творчества. Оно светится из глаз, это солнце, мудрое и вечное, из глаз великого поэта Грузии Шота Руставели. В изображении Гурули это мудрец и воин, поэт и аскет. Медное изображение художник прикрепил к деревянной доске, но благолепность деревянного фона смутила его, он оставил работу, снова взялся за нее и снова оставил. Прошел месяц, два, три. И однажды он взял это дерево и взял топор, он стал рубить и кромсать этот благолепный фон, жечь его яростным огнем, пока матовый благополучный домашний цвет не сменился цветом муки, пожара, пока дерево не обуглилось, как обугливаются дома от войны. Кажется, и сейчас дотлевает это дерево, на глазах, и от этого спокойное лицо поэта и воина поражает по контрасту особенно сильно и глубоко.

Художник, если он настоящий художник, одинаково щедро расточает себя и в мелочах. Впрочем, в работе художника нет мелочей. Об этом часто говорит Коба с ребятами, учениками школы, что напротив его дома. Они прибегают к нему после уроков, толкают дверь никогда не запертой калитки, прерывают его работу.

— Хо, — говорит он, улыбаясь, что значит по-грузински «ладно», «да». — Хо, давайте учиться, дети.

И он вкладывает в детскую руку серебряно звенящий «тэги». Он очень щедр.

У Гурули внешность художника: длинноволосый, изящный, с прекрасными тонкими руками, сильными и мужественными в кистях. Он полон работой, как родник водой. Он работает все часы, когда не спит, а когда спит, то видит свою работу во сне.

Однажды мне удалось наблюдать, как он начал и кончил- в течение дня одну небольшую работу — девушку-хевсурку с волосами, как золотой ветер. Он начинал эту работу с утра, свежий и румяный, он сначала что-то пел и насвистывал сквозь зубы, разговаривал с нами. Ножом очерчивал контур, молоточками и пунцонами колдовал над фоном и орнаментом. То высокий, серебристый, торопливый, то низкий, размеренный, как звон маленького колокола, висел над мастерской звук его работы. Он попал во власть ритма, он как бы сочинял музыку, которую мы слышали, и она вливалась в медь и рождала видимый образ. И он уже не видел нас и не слышал.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.