Спортивная сессия студентов

Хлопок выстрела, прорвавшись сквозь ливень и гром, выпустил их, но тут же суетливо повторился — чур не в счет! — и было странно смотреть, как они легко летят, совсем без усилий, на одной только инерции, а она их несет и несет, и потребовалось метров сорок, чтобы они смогли без потерь плавно замедлить свой бег и остановиться совсем.

— Твой фальстарт, Валерка! — крикнул кто-то Борзову, но тот возвращался спокойно. Давешняя раздвоенность исчезла. Настроение было рабочее, деловое — как раз то, что требуется. Правда, становясь на свое место, он все же взглянул вопросительно на судью, тот понял и отрицательно мотнул головой.

Вторую попытку подряд сорвал Сапея.

— После этого стало ясно, что Сапея уже не сможет показать свой лучший результат, — рассказывал потом Петровский. — Он был виновником фальстартов, и опасение, что снимут, неминуемо должно было его сковать.

Выстрел!

Пузырящаяся, изрытая капельными всплесками, стеклянно сверкающая поверхность дорожки медленно-медленно поплыла, кажется, перед самыми глазами. Это повторяется каждый раз, при каждом ответственном старте: на какой-то начальный миг убыстрившиеся до взрыва психические реакции перегоняют движение тела, которому еще только предстоит преодолеть инерцию, набрать разгон... Разница в скоростях поначалу огромна, вот и возникает ощущение, что еле движешься. И мозг напоминает: а соперники-то в это время бегут!.. Это, конечно, всего лишь обман чувств. О нем знаешь заранее, о нем помнишь, его ждешь — и все-таки каждый раз он застает врасплох, каждый раз на какое-то мгновение он охватывает вдруг, как пламя, — ужас неотвратимой катастрофы...

А потом — тоже, как всегда, — все исчезло. И когда он очнулся, когда кровь, не поспевшая за телом и в первое мгновение отхлынувшая назад, все же справилась с невероятной скоростью и принялась за свою обычную работу, когда сознание вернулось к нему и зрение вернулось, он увидел, что до финиша осталось метров сорок, не больше, а впереди никого нет и по бокам, кажется, тоже. А тут и слух вернулся и способность контролировать всю дорожку и происходящее вокруг в непосредственной близости. И тогда он окончательно убедился, что соперники сзади. Он слышал их топот и стон и понял, что не достанут. Значит, можно не пытаться «прибавить» еще. И слава богу, что без этого можно обойтись, потому что гармония движений, обеспечивающая скорость, была так эфемерна и хрупка, что малейший нажим мог ее разбить.

Он летел вперед — будто не он, будто и усилий не прилагал, — а чувство было такое, словно и ноги и руки вот-вот оторвутся. Каждая мышца

каждая связка испытывалась в эти мгновения на разрыв...

А со стороны это был изумительно элегантный бег. Прямая осанка, мощь, пластика — и ни малейшего напряжения! Он словно и не касался земли, а стлался над нею.

В двух метрах позади, будто желая наглядно показать, в чем различие, тяжелой стеной бежали соперники. Они буквально вырывали каждый метр, и весь их страшный труд, вся напряженная работа, вся боль и мука были здесь. Они рвали пространство, продирались сквозь него плечами и локтями...

А он скользил, уходил от них непринужденно и легко и где-то перед самым финишем даже оглянулся, накатил на ленту спокойно, без рывка, и, замедляясь, переходя на трусцу, затем на шаг, двинулся по дуге.

Был ли он счастлив?

Наверное.

Хотя точнее было бы назвать это удовлетворением. Правда, он еще был возбужден, но несколько мгновений бега выжгли в нем все, вырвали из него все разом, как взрыв, и он уже чувствовал, как раскрывается в нем опустошенность, будто створки огромных ворот. Он сейчас стал вмиг опустевшим колодцем, который предстояло опять неспешно и терпеливо наполнять. Ну, Петровский это умеет лучше всех...

И еще Борзов чувствовал, что бег удался и результат должен быть высоким. Он все еще продолжал идти по кругу, провожаемый восторженным ревом трибун, и кто-то забегал сбоку и спереди, какие-то лица мелькали, кто-то теребил, торопливо говорил что-то; вот уж и «блиц» сверкнул и еще раз — почти в упор... А результата все не сообщают, подумал он, и тут же услышал, как громкоговоритель пригласил в судейскую ложу главного судью. Ого! Неплохой признак...

Он повернул назад, и тут объявили, что он победил с повторением рекорда СССР и Европы — 10,0.

Тут уж корреспонденты, товарищи и мальчишки взялись за него всерьез. «Блицы», микрофоны, блокноты и программки для автографов, каждый дергает в свою сторону. Протиснулся знакомый тренер: «Смотри, Валера, я точно засекал...» — и сует под самые глаза секундомер, а на нем — 9,9... Борзов с трудом стянул с себя майку, обменял на секундомер, кое-как пробился к вещам, оделся — и на трибуну, к Петровскому.

— Поздравляю вас, шеф...

Они опять были вместе, и вода бежала по их лицам, и в глазах Петровского было такое (только сейчас, да и то на минуту, да и то лишь наедине с учеником, которому мог довериться вполне, перед которым мог раскрыться без опаски), что Борзов вдруг осознал, как много для учителя решалось в этом забеге, какое огромное место в его жизни занимали он, Валера Борзов, и эта его стометровка...