Станиславский превратился в понятие, известное всем, но в существе своем очень немногим. Как и Эйнштейн. Осмыслить, охватить разом такое художественное явление, как Станиславский, нелегко. Можно посмотреть на него издали, со стороны, как смотрят на далекие горы, — тогда он виден весь, в целом. Но неясным может остаться главное — конкретный смысл и особенности его искусства.

Можно подойти к нему вплотную, как подходят к подножию горы, — так близко, что можно потрогать рукой породу. Но тогда легко потерять представление о целом, порвется связь между различными сторонами деятельности великого художника.

Эти две крайности, две опасности существуют в суждениях о Станиславском. Одна — слишком общее, так сказать, абстрактное его признание. Именно так нередко подходят к нему теоретики, то есть люди, не связанные с работой в театре. Другая опасность — это узкоутилитарный подход к Станиславскому. Из его учения стараются извлечь наиболее доступный рецепт, наиболее удобный метод практической работы.

Эти крайности характерны для сегодняшних дискуссий о Станиславском (а их в юбилейный год, разумеется, особенно много), в которых сталкиваются практики театра и его теоретики.

К счастью, существует еще одна возможность восприятия искусства Станиславского — непосредственное, эмоциональное восприятие.

Если спросить меня, какой спектакль из идущих в Москве самый живой, самый мудрый и поэтичный, самый совершенный в плане художественном и самый таинственный в средствах, которыми он создан, я скажу, что это «Синяя птица» во МХАТе. Вот уже больше пятидесяти лет идет она на сцене и не стареет, для каждого нового поколения зрителей оставаясь тем чудом. Которое открывается человеку, впервые попадающему в мир искусства.

Вам исполнилось шесть лет, и в день рождения вам подарили Художественный театр и «Синюю птицу». То, что вы испытали в тот день, можно назвать потрясением. Мечта о «синей птице» навсегда поселилась в вашей душе. Вы впервые задумались о жизни, о смерти, о счастье, но, конечно, не знали, кто тот человек, которому вы обязаны этими первыми, пусть наивными, философскими размышлениями.

Так вошел в вашу жизнь Станиславский. «Синяя птица» помогла вам если не понять, то почувствовать, что такое красота, добро и правда, — это гораздо важнее.

А потом вы выросли и увидели чеховские спектакли МХАТа, и «На дне», и «Горячее сердце», вы прочитали «Мою жизнь в искусстве», книгу-исповедь, удивительную по откровенности и мудрой простоте выводов. И постепенно Театр занял значительное и серьезное место в вашей жизни — независимо от того, стали вы профессионалом или остались только зрителем.

И как бы ни судить о Станиславском, какой бы точки зрения на его открытия ни придерживаться, главным будет несомненное и бесспорное: Станиславский и созданный им театр в течение десятилетий формировали не только эстетические понятия нескольких поколений, но и понятия нравственные.

Что же касается наследия Станиславского, то юбилейный год ознаменовался, пожалуй, не единодушным признательным хором, как это нередко бывает во время юбилея, а остротой споров и дискуссий. И это естественно, закономерно и радостно. Слишком долго привилегия быть «учеником и последователем» находилась в руках людей догматического склада ума, слишком долго Станиславского, вечно ищущего, сомневающегося, беспокойного, старались представить сухим педантом, создателем нормативной, незыблемой театральной эстетики и методологии. К счастью, сегодня позиции догматиков потерпели Поражение, и о наследии великого реформатора сцены завязались живые и свободные споры.

Как выяснилось, изучение Станиславского до сих пор было несколько односторонним. Из всего богатейшего его наследия выделялась лишь одна сторона — об актерском творчестве и его законах, то есть то, что сам он называл своей «системой» и разработал в большом количестве теоретических работ. Таким образом, Станиславский представал лишь теоретиком, а его учение нередко излагалось как доступный для зубрежки свод правил. Забывался Станиславский-художник, Станиславский-режиссер, сломавший все правила старого театра. Забывалась фантазия Станиславского и поразительные режиссерские открытия, совершавшиеся в каждом его спектакле. Забывалось искусство Станиславского

Станиславский-постановщик, создатель спектакля руководствовался теми же верованиями и задачами, что и Станиславский-педагог, создатель «системы». В центр своего режиссерского замысла он всегда ставил человека с его психологией и сложностью внутреннего мира. Причем в его представлении это не был «человек вообще». Некая психологическая абстракция, а всегда человек конкретной эпохи, социальной среды, определенных условий жизни. Как растение связано с землей, с ее соками, с воздухом и его температурой, так человек связан со своей эпохой, страной, городом, домом, семьей, сегодняшними событиями и зависит от всего этого в своей психологии, настроении и поступках. Эта истина определила всю режиссуру Станиславского, его подход к пьесе и работу над ней. Удивительная живость и осязаемость его спектаклей связаны были с таким на редкость конкретным художественным мышлением. Благодаря этому в руках Станиславского классические пьесы освобождались от хрестоматийности, оживали, обретали первозданную силу.

Иногда Станиславского пытались представить приверженцем одной, бытовой, едва ли не натуралистической формы спектакля. Нет ничего несправедливее такой точки зрения. Всю жизнь Станиславский твердо держался принципа «внутренней правды», правды мысли, правды психологии. Но, пройдя этап привязанности к обязательному внешнему, бытовому правдоподобию, он стал художником поразительно свободным и точным в выборе формы и стиля спектакля. Чего стоят в этом смысле хотя бы последние его режиссерские работы — гротескная, вся на преувеличениях, постановка «Горячего сердца» (никто до Станиславского не ставил так Островского!), буйно-народная, ослепительно-праздничная «Женитьба Фигаро», строгий, мужественный. Лаконичный «Бронепоезд 14-69»...

«Систему» Станиславского сегодня открыли для себя театры всего мира. Разумеется, каждый большой художник понимает Станиславского по-своему и берет от него то, что считает для себя необходимым. И тут нельзя требовать и ждать, чтобы Станиславский всеми понимался одинаково. Важно лишь, чтобы гений не толковался как создатель одного, единственно верного закона творчества, одного правила или метода. Меньше всего учение Станиславского предполагает неподвижность и неизменность. Жизнеспособность его открытий как раз в том, что они требуют творческого к себе отношения.

Все эти моменты наследия Станиславского в юбилейный для него год служат предметом споров и обсуждений. Станиславский, как всегда, — в центре борьбы мнений.

А пока в среде профессионалов идет эта борьба, мой семилетний сын впервые идет на «Синюю птицу»... Я помогаю ему открыть тяжелую дверь с медным кольцом и пропускаю впереди себя этого нового зрителя Художественного театра. Он пришел к Станиславскому, переполненный ожиданием чуда, и я счастлива, зная, что он это чудо сейчас увидит...

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.