Счастье

И он начал читать, захлебываясь от волнения:

«Что есть счастье и увеличили ли его машины? Приблизились ли мы к нему хоть на сантиметр в результате всей этой великолепной техники, всех этих пытливых поисков, всей этой возни с машинами, всего этого обилия вопящих. ревущих, скачущих машин? И разве колоссальное развитие путешествий не приводит к обезличению всех, всех городов, к их нивелировке, к тому, что тоскующий человек возит за собой свою тоску со скоростью 80 километров в час - и только? Счастье и несчастье где - то вне, дальше, глубже. Они измеряются не числом автомобилей. Представьте себе человека: всю жизнь провел он в сутолоке, строил дома, говорил речи, ездил в автомобиле. И вот наступает однажды ночь, он остается со всей вселенной один на один. И, ложась спать, он вспоминает: утром по реке шла легчайшая розовая рябь, он ехал на лодке, мокрыми сильными руками он подымал весла. В воду вошла девушка. Она гнулась от холода, на спину к ней упал лист, она забила руками, закричала и шумно поплыла. Увидев его, она застеснялась, замолчала, заплыла за кусты и там спряталась. А он поплыл дальше. Никогда он не думал о ней, не знал даже, что память сохранила ему это утро. И вот человек уже сам не свой, и он едет на ту реку, в тот город, только в то утро не может он поехать - ни один вокзал не выдаст ему плацкарты».

«Но нет уже ни города, ни реки - стоит хотя бы тот же ваш завод, да, может, еще вдобавок он и сам его построил. И вот тогда он понимает, что это было счастьем, эта девушка, та розовая вода, то странное и смутное и смешанное чувство, которое в то утро владело им. А то, что теперь, - это старость. Тому минуло уже тридцать лет, ему пятьдесят пять, он стар, жизнь кончилась, и почему он в то утро не свернул с дороги. не забыл обо всем, не остался навсегда в этом городе, с этой девушкой...»

Дмитриевский кончил.

- Вот это твоя философия, - переждав немного, сказал Газган. - И ты смеешь лицемерить, смеешь утверждать, что стоишь на стороне революции, на стороне партии?.. Из такого материала, как ты, плавятся только чужаки и фашисты.

Газган поднялся, сжал кулаки и, казалось, готов был схватить за горло Дмитриевского.

Его удержал Саламатин.

Дмитриевский - жалкий, уничтоженный - поднялся и ушел.

Газган долго не мог придти в себя и, лишь успокоившись, начал речь о счастье:

- Счастье - розовая вода, странное и смешанное чувство, девушка плашмя и неловко падающая в воду? Это - зов литературных предков, сгусток их верований и убеждений. Недавно я где - то прочел, что свой призыв к природе и естественности Жан - Жак Руссо писал в дымных и шумных кабачках; что сбегавший весь свет Эренбург поклонялся культуре вещей, что экономист и сподвижник Гувера Стюарт Чейз выращен промышленной культурой, как и норвежец Кнут Гамсун, ненавидящий город, промышленность, культуру, зовущий к домику у водопада, к тяжкому крестьянскому труду... Ведь это - мелкобуржуазный бунт, растерянность, смятенность перед завоеваниями и потрясениями общественной системы, попытка уйти в раковину личных чувств, в оболочку тихого «глупого счастья, с белыми окнами в сад».

У каждого из нас есть воспоминание о реке, о девушке, о розовой воде, о смешанных и странных чувствах, застигающих нас порой. Это - жизнь. Разве олешинский Бабичев, воспевающий сосиски и фабрики - кухни, с его строем деляческих чувств, противостоящих кавалеровскому богатству чувств прежних эпох, разве оба эти строя чувств живут разорвание и не дают преобразованный, очищенный новый строй чувств, неизвестный уткнувшимся в прошлое литераторам? Строй чувств, неизмеримо более богатый, нежели кавалеровская зависть, жажда славы, гордость, любовь, мечтательность, нежели «деловитость» и практицизм Бабичева?

Разве мы не видим этот нарождающийся вокруг нас новый строй чувств, где есть и слава, очищенная от зазнайства и себялюбия, и соревнование, очищенное от конкуренции, и любовь, и мечтательность, и трезвость практика, разве мы не обладаем неизмеримо более высоким чувством, незнакомым ни Чейзам, ни Кавалеровым, ни Бабичевым, - чувством хозяина одной шестой (пока что)

и гражданина всех шести шестых мира... Это - наше шестое чувство.

Да, техника приближает нас к этому, и не на один сантиметр, а на сотни миль, и потому дающий перебои конвейер на Тракторном нас более волнует, чем все девушки мира, смущенно и неловко или искусно и смело входящие в воду, хотя и девушки нам очень по душе... Мы сумели превратить интерес общественный в интерес личный, - и в этом наша сила. Успеху общему мы радуемся больше, чем удаче собственной, ибо и собственная удача захватывает лишь край нашей жизни, вся же она отдана тому, чтобы создать жизнь, которой сейчас нет у населения пяти шестых земного шара...

- Слушайте, - сказал Полкнис, раскрывая оставленную Дмитриевским книгу, - вот продолжение философии Дмитриевского, вот страница, любовно подчеркнутая, - и он начал читать:

«Только два вида счастливых люден проследуют мимо вас за эти полчаса. Первым будет какой - нибудь бродяга, этакий забулдыга, в разорванной до пупа рубашке, босой, с папиросой за ухом, идущий великолепной походкой - этак вразвалку, не спеша, не выбирающий сухих мест, чтобы сберечь обувь, никому не дающий дороги, с веселой наглостью в глазах. Это, пожалуй, разновидность вашего лоцмана, но поговорим о втором.

Вторым окажется человек с портфелем или без, глаза которого будут обращены вперед, но не на ближайшие лужи, а куда - то вдаль, за деревья. Он пройдет быстрой, устремленной, невидящей походкой, распрямив грудь, не выбирая сухих мест. Вот единственные два счастья, возможные сейчас на земле: свалиться так низко, чтобы дальше уже некуда было падать, жить минутными приятностями, легчайшими впечатлениями бытия, прекрасными плотскими радостями или высокое горение, привычка, умение мыслить только большими масштабами, жизнь, не существующая отдельно, а только в сопряжении с миллионами жизней, жизнь, гордая тем, что здесь, на короткой, маленькой, бренной земле в свой кратчайший мимолетный век она сливается в общий поток мирового движения, в общий космический огромный процесс, тем, что ничто, сделанное ею, не пропадет, не исчезнет, не сгниет, потому что это неискоренимо, несокрушимо вечно движение, и нет более ничего вечного. Жить мгновеньем или жить вечностью - иного выбора нет...»

- Очень плохо, - сказал Газган, - это вонючая поповщина, с одной стороны, и эпикурейство - с другой. Все эти ответы давно изжеваны. Жизнь богаче. Человек идет на восстание - и в этом его жизнь, в этом его счастье, оно заставляет нас урезывать необходимое и увеличивать темпы строительства. В жизни, такой, как мы ее делаем, большие планы - и молодая береза на солнце. промфинплан, темпы, пятилетка, конвейер и симфония Баха, женщина в 30 лет, спокойная и приветливая, как река, мобилизации, хлебозаготовки, борьба в Китае и ликвидация кулачества как класса...

Разве жизнь, сопряженная с миллионами жизней, не живет и отдельно, не мыслит, не чувствует радости мгновений, радости тела?.. Вздор, чепуха!

Мы хотим дышать полной грудью. Для этого все: и новые заводы, и темпы, и тракторы, и конвейеры. Счастье, выпавшее нам, единственное и неповторимое, - это жить, переделывая жизнь, в том числе и все прежние привычки, чувства настроения.