«Никакое богатство не может перекупить влияние того, чем овладевает книга, никакая власть, никакое правление не может устоять против типографского снаряда».

Александр ПУШКИН

Царь еще не свирепствовал.

Еще не пристало к четвертому на московском столе Иоанну вековечного имени. Многомудреный ум, лютым нравом не замутненный, не искал пока вкруг себя ни «крамолы», ни «злобесного умышления», но страшился одного, чего и следовало оберегаться становившемуся великому государству, – невежества. И круто, но праведно взял молодой царь, когда Стоглавым на Москве собором положил начать с ним сечу не на живот, а на смерть.

На Соборе глаголил царь страстно. Бросал духовенству упреки горькие в нерадении, скорбел: «В попы и дьяконы ставят тех, которые грамоте мало умеют», жалобился: «В пьянстве пастыри погибают», срамил: «Во Пскове граде моются в банях мужи и жены, чернцы и черницы в одном месте без зазору»... А еще помянул, что приспела пора об отрочестве заботу взять и крепко поставить на Руси школьное учение. Да вот беда: учить по книгам надобно, кои хоть и обретаются на Руси, а к учению школьному непригодны... И пятою «главою» Стоглавого поставил царь дело о книгах.

Подумать бы можно тут, что в загоне пребывало книжное дело на Руси. Да нет, от первых наших прозрелых веков была книга в чести. Не скупясь, оправляли ее в жемчуг и золото – как храмовую живопись, как княжье оружие; в руки брали с трепетом священным, хранили пуще глазу, а которая в последнюю ветхость зачтется, ту не выбрасывали, но сжигали – как исстари древнюю чтимую икону. И никогда притом не была на Руси книга товаром, ибо ее творили: писали, как картину, ваяли, как статую.

Писцы из монахов, зело искусные в высоком своем ремесле, вырисовывали каждую букву в несколько приемов, крупно – уставом или помельче – полууставом, оставляя по сторонам листа широкие «берега», а начало главы или буквицу заглавную каждый изукрасить тщился узором неизреченным... Велик был труд, но хорошо, как полтора-два листа в день осилит изрядный писец, больше не сладить (знаменитое Остромирово евангелие изо дня в день переписывали семь месяцев!), и знал писец цену труду своему, ибо, книгу переписавши, не преминет добавить: «Рад бывает корабль, переплывши морскую пучину, так же рад и писец, кончивший книгу сию».

Все так, и ко времени, о коем речь, не оскудело искусством великое это дело на Руси, да недоставало уже в государстве монашеских рук, хоть в помощь им многих дьяков пристегнули к упряжке просвещения, образовался даже на Москве новый класс «доброписцев», работавших на заказ. Да то беда, что писцы люди, а ошибаться каждому человеку «адамовой плоти» не заказано. И, видно, в самый корень глядел Иоанн, когда печалился на Соборе: «Писцы пишут с неправильных переводов, а написав, не правят же; опись к описи прибывает, и недописи и точки непрямые; и по тем книгам чтут и поют и пишут с них».

Знали и писцы за собой такой грех; в приписках к книгам винились в нем, но оттого не убывало ошибок, и от переписи к переписи наворачивались они, как снежный ком. Да и иная была беда, отчего рукописная книга не годилась к учению: язык, правописание, особенности диалекта – московские, рязанские, новгородские, владимирские, тверские говоры – все от переписчика, от места рождения книги. И тут не обойти нам дела важного, но как-то походя замечаемого: только книгопечатанию по плечу выходило стать могучею силой в создании общенационального русского языка...

А в Европе печатный стан уже тискал листы, и уже кинул было Иоанн свою мысль в чужие страны, чтобы приискать там мастеров добрых к российскому печатному делу. В Европе же мигом смекнули, где можно руки погреть у чужого огня и какой будет оттого прибыток. Но, как увидим, не одним только русским золотом там прельстились; игра выходила покрупнее.

Едва отговорил на Москве Стоглавый собор, не промедлил отправить послом в стольный русский град искусного своего типографа Ганса Миссенгейма датский король. Готовы, мол, помочь великому государю христовым именем; напечатаем библию русскую многими тысячами, а со своей стороны просим малого: должна Русь принять лютеранство.

Умел еще Иоанн держать гнев в узде, и ответствовал коротко, что государь, мол, московский планетами и знамениями зодиака не занимается, а потому сей дар ему не нужен. Понятно, что грозный посох царя не коснулся чела знатного иноземца, но к повелителю своему воротился посол несолоно хлебавши, увозя назад и припасенный царю подарок – часы с боем.

А часы истории между тем шли; приспело время «казанскому взятию». И хоть, казалось бы, на первый взгляд, что не велика тут связь, но приращение новых к государству земель лихо подстегнуло нужду в печатных книгах, ибо, как скажет Симеон Полоцкий: «Россия славу расширяет не мечом токмо, но и скоротечным типом, чрез книги...»

По этому слову и вышло. Не мешкая, приказал царь ставить дом для печатного дела в самом центре Москвы, на Никольской улице, а приказав, велел тотчас озаботиться приисканием к новому делу мастеров в своей земле, уразумев, видно, истину, так часто от наших монархов ускользавшую: чего нет на Руси, в ней надобно и искать.

Сам книгочей изрядный и «в словесной мудрости ритор», а в первых царских годах просвещения радетель, но, как всякий государь, цены подданным своим знаток невеликий, нуждался Иоанн в совете. По счастью, жив был еще старец Макарий, собиратель усердный древнерусской письменности. Он и указал, что есть, мол, и не в чужих краях, а на самой Москве раб божий, Николо-Гостунской церкви дьякон...

Вот и явился он тихо в нашу историю, русский человек именем Иван, отца Федором звали, так что теперь пристало бы звать его Иваном Федоровичем, а прозванием Москвитин, кое сам себе определил он в дальних от родного града краях как память о нем. Но это будет потом...

А пока слово старинным хартиям, где речь о том, что призвал царь того Ивана Федорова, чтобы «произвести от письменных книг печатные, ради крепкого исправления и утверждения, и скорого делания, и ради легкой цены...».

Красно слово государево, ничего не скажешь. И пошла по Москве молва, что обласкал государь Ивана Федорова, а с ним и помощника его и сотоварища в печатном деле Петра Тимофеева Мстиславца, и, не жалея казны, щедро дает на Печатный двор. Хотелось бы верить доброй этой вести, пришедшей из потемок нашей истории, да вот концы с концами не сведешь, нескладно выходит: щедроты щедротами, а ставили Печатный двор ровно десять лет. Не много ли при таком-то государевом радении? Пример под рукой: Николы Гостунского каменный храм возвели тут же – в три месяца. Похоже, другие Иоанну приспевать стали заботы, а по временам в самый раз и выходит.

Времена лютые стояли уже у порога Руси, и первое марта 1564 года приходится в самую их сердцевину. В одном только месте на Москве был этот день великим праздником.

Многого не узнать нам теперь, но представим себе проталины на заснеженных тесовых крышах, капель и веселых воробьев по застрехам, разъезженные санные колеи по улицам, осевшие сугробы под дубовым частоколом Печатного двора, что в Китай-городе на Никольской... Можно увидеть, как сквозь решетчатое слюдяное окошко высвечивает весеннее солнце сводчатую келью первой русской печатни с деревянным станом посредине, а возле – человека в синем суконном кафтане, с завернутыми по локоть рукавами, в длинном холщовом фартуке и узким кожаным ремешком вкруг чела. В натруженных, со следами краски руках держит он книгу, гравированный фронтиспис которой изображает легендарного Луку, удивительно похожего на великорусского типа мужиков, тех самых, что в Ермаковой дружине «воевали Сибирь». Лука держит на коленях раскрытую книгу, в ней читаем: «первое убо слово». А ведь так: было это первое печатное слово на Руси, точным днем датированное!

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.