В жарко натопленную кассу Аэрофлота вошла цыганка и спросила:

- Кто последний?

- Погадай - узнаешь, - озорно ответил парень в модной, стеганной ромбами нейлоновой куртке. Шутка понравилась - послышался смех. Это, видно вдохновило парня.

- В старину цыгане на лошадях кочевали, теперь вот самолетами, - бойко продолжал он.

- Ты что озоруешь? - вступилась за цыганку старуха в телогрейке. - Давно мать с отцом за уши драли?

- А меня, бабуля, и не драли вовсе. Детдомовский я. Так они и познакомились - старуха и парень. Не думал я тогда, что они станут моими попутчиками. да вдобавок что мне придется провести с ними не расставаясь, целые сутки, хотя путь предстоял совсем короткий - на два часа. В овеянном сердитыми ветрами Гурьеве самолет так же обычен, как в Москве электричка. Не помню даже, близко ли там от гостиницы, где я жил, от завода, куда приходил, вокзал, но чуть ли не каждая автобусная линия в Гурьеве начинается от аэропорта: оттуда можно проехать в любую часть города. Над нестройными, еще неточно определившимися улицами то и дело тарахтят почернелые самолеты старых марок. И, кажется, только раза три или четыре за сутки к пустынной станции подходит поезд. Здесь очень велики расстояния между населенными пунктами - десятки, даже сотни километров голой просоленной степи. Вот почему здешние цыгане не кочуют ни в кибитках, ни в общем вагоне почтового поезда. Край начал развиваться тогда, когда для таких пространств уже придумали самолет. Он стал главным транспортом, к нему привыкли - к его достоинствам и капризам. И никто в Гурьеве не честит последними словами Аэрофлот, если вдруг свалится с неба нелетная погода здесь или где-то там, куда должен отправиться самолет. Внезапные снежные заносы где-нибудь в Подмосковье, которые, случается, задерживают путника на час, вызывают у людей раздражение и недовольство. А здесь пассажир понятлив и терпелив. В самом деле, кто это там может ведать чистотой небесных дорог - их не разгребешь лопатой! Хотя над аэродромом была чистая, без белых помарок голубизна, наш рейс в Астрахань внезапно отменили. У некоторых пассажиров это вызвало возмущение - таких встретишь на любом вокзале и аэропорту, в любой гостинице. Спокойно и трезво приняли новость местные пассажиры. Пока залетные гости митинговали и глупо спорили с начальством, бывалые люди разобрали самые уютные скамейки крохотного здания аэропорта. Отгородившись самодельными крашеными чемоданами, в углу удобно расположилась старушка в телогрейке, которую я впервые встретил накануне. У нее было, пожалуй, слишком много для воздушного путешествия вещей. Я устроился рядом с ней. Она сидела грустно-спокойная, чем-то очень похожая на бабу-грелку, стерегущую горячий чайник, - только не улыбалась. Каждый пассажир нашел способ, как бы незаметнее скоротать часы ожидания. Кто читал книгу, кто - старую газету, какая-то женщина достала маникюрный прибор, принялась ювелирно украшать ноготки. Лишь старуха сидела неподвижно, чуть откинув к плечу голову, ничего не видя, никого не замечая. Ей было невесело, она думала о чем-то одном, но только не о задержавшемся самолете - ни разу не глянула на часы. Она очнулась, когда парень в зеленой куртке со стегаными ромбами слишком громко для маленького зала крикнул ей:

- Бабуль, родимая, покарауль мое имущество - без отца-матери нажил! Не дожидаясь ответа, он снял с себя фотоаппарат, кинул ей на колени, сбросил заплечную в пеструю клетку сумку и, уходя, объявил:

- Пойду, бабуля, за твое здоровье лекарство приму - двести капелек.

- Вот дурной! - сказала она, когда он ушел. - А ну как уйду - ведь незнакомая... Она бережно положила в угол аппарат, протерла рукавом пыльное пятно на красивой сумке, аккуратно поставила ее на чемодан.

- Молодой, неразумный, - поделилась она со мной. - Вечно с ними горе одно. Постепенно мы разговорились. Вернее, говорила старуха. Я слушал. Ей, наверное, очень надо было говорить. Времени вдосталь, обид у старухи накопилось много, и она рассказывала с подробностями, повторяясь. Год назад, послушавшись непутевого зятя, продала она дом и улетела в Гурьев. Дом, видать, был небольшой - из двух комнат. Одну она на-зывала «зала», то была большая из них. «Залу» старуха сдавала Насте с рыбкомбината, в другой жила сама. Настя платила пять рублей, тридцать старуха получала пенсии. Этим и жила. Готовила своей квартирантке завтрак и ужин, иногда ссорилась с ней, когда та долго свет жгла, но, в общем, жили дружно, вместе ели, чай пили С молоком; обе очень любили чай с молоком - это старуха ее научила. Зять приехал шумливый, сам за нее все решил, объявления повесил, Торговался с покупателями; «обмыл» старухину продажу. Пил с новым хозяином в «зале», а старуха с Настей спали две ночи вместе в маленькой комнатке, пока та не нашла себе другую квартиру. Прощаясь, обе женщины всплакнули.

- Зря ты, Васильевна, уезжаешь, - сказала ей Настя. И правда, зря. Жаль было Настю: так и осталась в девках, хотя уже за сорок, бесквартирная, нескладная - высокая, худая, туфли - Сороковой размер. За десять лет, что жила Настя у Васильевны, ни один мужчина не побывал в «зале», а свет жгла поздно, потому что вышивать любила. Весь дом подзорами и салфетками украсила. Дочка встретила хорошо. «Я, - говорит, - мама, теперь в магазине работаю. Мне теперь без тебя никак. Лучше час-другой еще поторгую, а ты обед нам с Николаем сваришь. Нам и дешевле и вкуснее, чем в столовую идти». Дом у дочки большой. Не дом, квартира на третьем этаже. Мебель гладкая, хоть и коричневая, а в нее смотреться, как в зеркало, можно. Пыль так и липнет к ней. Пока смахнешь пыль, пока на базар сходишь, обед сготовишь, посуду помоешь - так намотаешься, поясница болит. А вечером тоже не отдохнешь: все гости ходят. Начальники ихние - то Анькины, то Николаевы. Ты, говорят, мама - ох, детки, детки! - все приготовь, а сама не выходи. Лучше на кухне посиди, смотри, чтоб ничего не пригорело. Еще до того, как Васильевна дошла до этих жалостных подробностей, она вдруг на минуту умолкла, мятым платком-комочком сушила глаза. Слезы у нее набегали мгновенно. Она смотрела куда-то в сторону. Ей, видно, неважно было, слушаю ли я, хотелось просто выговориться. Каждый раз, когда она доставала откуда-то из-под телогрейки платок и умолкала, я беспомощно искал, что бы такое сказать, чтобы успокоить ее, перевести разговор на другую тему.

- Ну ничего, теперь все пойдет на лад, - сказал я ей. - Вот приедете в Астрахань...

- Да, приеду, - с укоризной говорила она, - сама в квартирантки наймусь. Хорошо, если Насте квартиру дали, к ней поеду, возьмет. И тут вдруг опять полезла за платком: вспомнила швейную машинку. Еще до войны купила, тысячу рублей по-старому стоила. Зять, когда приехал за ней, разобрал, а собрать не смог. Крутится, а не шьет. А зять насмехается: больно, говорит, нужна тебе машина, чего тебе шить-то? Пусть и не надо шить, а машинка хорошая. Тысячу рублей по-старому стоила. На зятя приходилась половина обид. Другая - на дочь. «Пей, - говорит, - кофею, теперь все люди кофей пьют». «А я чай с молоком люблю, с конфеткой». Васильевна живо помнила каждую ссору, рассказывала в лицах, честно передавая при этом свои слова и карикатурно меняя интонацию, когда цитировала дочь и зятя.

- Выходной у Аньки, не как у людей, - в понедельник. В воскресенье-то магазин торгует. В понедельник хоть помогла бы, печь бы истопила, картошку б почистила. Целый день на диване маникюр себе вырезывает... А вечером с Николаем все сидят по бумажкам считают: сколько денег осталось, сколько надо начальнику, сколько пойдет, чтоб угостить... Короче говоря, плюнула Васильевна на сытую жизнь с кофе. Надоели ей нечестные подсчеты дочери, фальшивые домашние приемы, когда начальников ласково водкой поили, а потом за глаза ругали. Собрала она свои крашеные чемоданы, в мешок сунула разобранную машинку и решила вернуться в Астрахань... Все это я узнал не сразу. Васильевна однажды надолго умолкла, когда вдруг увидала своего дорожного знакомого, - парень выходил из буфета. Я его с трудом узнал - он появился оттуда без нейлоновой куртки, с растерянным лицом. Васильевна, увидев его, умолкла, посуровела, решительно поднялась, сердитая, пошла к парню. У буфета оглянулась, посмотрела на меня, на вещи. Из буфета вышла быстренько, озабоченно глядя в мою сторону. В руках Васильевна держала стеганую куртку. Она действовала проворно. Подняла парня - он уже уселся на пол, - потащила полусонного за собой, посадила на лавку. И хотя лицо у нее было сердитое, она нагнулась, расшнуровала ему ботинки, положила его голову себе на колени, укрыла парня курткой. Он уже давно видел сны, когда она, поругав негодника, снова принялась рассказывать о своем житье-бытье... Утром они сидели рядом. Смущенный, улыбчивый парень был послушен до покорности.

- Причешись, говорят тебе, причешись, вихры себе кудлатые отрастил. Она говорила строго, как внуку, от проказ которого она давно устала.

- Поди умойся! - приказала она. - Что ж ты мыло не взял? Полотенцем грязь размазывать будешь?

- Батюшки, а неряха-то какой! - ворчала она, когда он, вернувшись, затолкал мокрое полотенце в пеструю сумку. Она вынула полотенце, снова скатала трубкой, завернула в газету. Они явно поладили. Старуха больше не поворачивалась в мою сторону и опять рассказывала парню свою историю про дочку и зятя, про разобранную машинку и Настю, которая спала в «зале». Парень слушал ее лучше, чем я, - он задавал вопросы. Мне он не понравился вчера, когда по-свински напился. Он и задавал вопросы потому, что хотел как-то избавиться от неловкости перед старухой. «Негодяй, - думал я о нем, - зачем же он это делает? Разве нужны ему подробности? Неужели не видит, что она еще чаще достает платок и вытирает глаза?..» В самолете «ЛИ-2» места не нумеруют. Старуха и парень сели рядом и оказались впереди меня. Искупая свою вину, он лихо таскал ее вещи, бережно укладывал, а свою сумку опять швырнул: он действовал с верным намерением понравиться старухе. Я старался не слушать их разговор: меня раздражало то, что парень бесцеремонно бередил чужие раны. Это тоже эгоизм, думал я, заглаживать свою вину пустым, напрасным любопытством. Это, наверное, было последней мыслью перед тем, как я, откинувшись в уютном кресле, задремал: ночью на лавке спалось плохо. Когда я проснулся, старуха и парень по-прежнему толковали. Но на этот раз говорил он, повернувшись к ней лицом, в чем-то стараясь убедить ее.

- Ты не пожалеешь, Марья Васильевна, - говорил он ей. - Знаешь, я зарабатываю лучше всех. Старуха словно бы не слушала, я видел ее прямой затылок, она, видно, смотрела вперед. Парень хвастался:

- Я сто двадцать рублей зарабатываю. А премий знаешь сколько? Каждый месяц! Знаешь, какой я рационализатор?

- Чего-чего? - повернулась к нему старуха. Оказывается, она все-таки слушала.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.