Ломая крылья, руки и сучья, мужик падает сквозь сияющую белизной березовую рощу вниз и, ударившись о землю, умирает, опрокинув улыбающееся окровавленное лицо с шальными глазами, в которых остекленело вечернее небо.

А в глубине березовой рощи появляется черная лошадь.

Идут титры в то время, как аппарат панорамирует по белым стволам.

И снова черная лошадь, но уже совсем рядом. Она вздрагивает ноздрями, косит глазом и тихо ржет, испуганная видом мертвого человека».

Фильма, этого, как известно, еще нет. В то, что он будет, я верю вместе с режиссером.

Немного документальности: «...Старшие товарищи говорят нам, молодым: будьте скромнее, скромнее, еще раз скромнее! Мы стараемся выполнять их совет. Мы за то, чтобы быть скромными. Но только до тех пор, пока это не затрагивает наших творческих планов и интересов. Здесь мы не собираемся уступать и будем добиваться своего». (Из выступления А. Тарковского на вечере в Доме кино, посвященном итогам ХХIII Венецианского фестиваля).

Аплодисменты, сопровождавшие вышеприведенные слова, не перешли в овацию по одной простой причине: есть скептики, и их немало. Одним не нравится «Иваново детство», другим — сам Тарковский, третьим — то, что он делает фильм о Рублеве (почему о Рублеве, а не о Крамском? И что за самонадеянность! Мальчишка — что он может понимать в XV веке? Вот увидите, будет стыд и кошмар).

Существование скептиков само по себе естественно: в искусство не заставишь верить директивой, бесспорные явления здесь редки, и абсолютную ценность прекрасного выявляет чаще всего только время.

Меня не удивляет яростная убежденность Тарковского в правомерности того, что он делает, — вера, видимо, правит каждым художником, творящим искренне.

Меня занимает вопрос, которым козыряют все скептики: откуда? Откуда ему ведомо такое самосгорание — муки отречения — горечь познания? И как он может проникнуть в душу человека по имени Андрей Рублев, замкнутого для нас в строгие доски икон, которые — само олицетворение древнего мудрого времени, бездонного в тайне своей! Откуда?

В который раз я пытаюсь понять это, встречая на киностудни, на улице, на просмотрах, в кафе, на собраниях худощавого, с мальчишеским ежиком волос молодого человека по имени Андрей Тарковский. Слушаю дерзкий, увлеченный разговор. Наблюдаю узкое, подвижное лицо, самоуверенные и наивные глаза, нервные, порывистые движения. С радостью убеждаюсь, что этот вопрос не напрасен: каждый раз я заново чувствую, как неизменно и чисто бьется в нем это — то, что сильнее будничной прозы, рабочих трудностей, плохой погоды, мимолетных обид и тысячи случайностей и мелочей, из которых, к сожалению, зачастую складывается жизнь.

Творческое начало ощущается в Тарковском как непрерывно происходящая реакция, как наиболее заметная черта характера, как строй личности, глубоко индивидуальный.

Человек может так много, что сам порою дивится своему умению и могуществу. Он расщепляет ядро атома, проникает в космос, открывает новые законы. И только одно не подвластно расщеплению разумом — это творчество, удивительное в своей неразложимой тайне. И сколько бы ни бились мудрые мыслители над объяснением природы таланта, над анализом личности художника, каждая встреча с настоящим искусством — это прежде всего чудо.

Таким чудом было для меня появление «Иванова детства». И рождение с ним нового режиссера в советском киноискусстве — Андрея Тарковского.

Улеглись первые впечатления, схлынули критические споры и дискуссии, ясно, в чем фильм несовершенен и в чем силен. И главное сейчас уже не в самом «Ивановом детстве». Интересно и волнующе развитие таланта, которое нам предстоит наблюдать. Поэтому все, что было сделано (и сказано), — лишь прелюдия к будущему, еще не свершенному.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.