Многие задают ему подобные вопросы. И он отвечает:

– Еще года четыре ребят поучу, а потом устрою экзамен. Свой, личный. Вот тогда и увидим, удался я как художник или нет.

Заслуженный деятель искусств Туркмении, лауреат премии Ленинского комсомола, постоянный участник многих всесоюзных и зарубежных выставок... И вдруг – «удался или нет?» Странно, не правда ли? Но в этих словах Дурды ни тени позы или кокетства.

Любое истинное произведение искусства рождает в сердцах людей человечность, чистоту, любовь к красоте, к труду, к земле отцов. Разве этого мало? Но Дурды Байрамов считает: он обязан воздействовать на окружающих не только через свои полотна – одного этого действительно мало! – но и через своих учеников. До сих пор в республиканской организации Союза художников нет пока ни одной туркменки-живописца. Сейчас в студии Байрамова обретают мастерство две туркменские девушки, и учитель верит: они станут художниками! Нынче летом одна из них поступила в Московский художественный институт имени Сурикова. А вторая – в Академию художеств.

– Научить способного человека писать картины – это не все! Художник начинается не с мольберта и кисти, а со своего взгляда на жизнь. Взгляда, который придется отстаивать, за который придется драться. Значит, надо учить видеть жизнь и любить ее. А что-то ненавидеть. И еще – не гнаться за успехом, за дешевой славой. Если мне удастся научить своих студийцев всему этому, значит, я самый счастливый человек на свете!

Настоящая, неподдельная человечность не рождается сама собой, она завоевывается кровью, мозолями, шрамами на душе, от которых, впрочем, душа не становится жестче. Вот мы и вернулись к корням, что питают его бескорыстие и в то же время не дают превратиться в беспочвенного мечтателя, прочно связывают с землей. Корни эти уходят в детство – голодное и бесприютное, когда каждый день одна забота: чем бы набить пустой желудок, как выжить? И в юность, когда с другом брали один обед на двоих, а случайно появившиеся деньги тратили на краски и кисти. Нет, трудности и лишения сами по себе еще ничего не определяют, они могли бы и ожесточить Дурды. Дело в тех прекрасных людях, которые встретились ему в детстве (недавно он выставлял свои картины в ГДР, и многие посетители выставки, узнав его биографию, недоумевали: неужели этот талантливый художник, добившийся признания, титулов и наград, в прошлом был сиротой и беспризорником?!).

Да, был и сиротой и беспризорником. Но мальчишке не позволили стать одиноким волчонком. Воспитатели Кизыл-Арватского детского дома, только что вернувшиеся с передовой, не могли допустить, чтобы дети военных лет пошли по вокзалам – «работать» с чужими чемоданами. Они мечтали, чтобы ребята выросли настоящими людьми – назло сиротской судьбе, назло войне и голоду. А когда ребята выучились и пришла пора разъезжаться, учителя – фронтовики! – плакали, не стыдясь своих слез. Воспитанники плакали тоже. Потому что помнили, как те старались незаметно сунуть свой небогатый паек в общий котел, чтобы дети поели хоть чуточку сытнее, или как вечерами, перед отбоем, приходили в спальню, садились между кроватей и хрипловатым голосом начинали сказки, которые другим детям рассказывает мама. А когда в Кизыл-Арвате случилось землетрясение, эти люди, забыв про свой дом, свое барахло, бросились, полуодетые, к детдому, вышибали оконные рамы и вытаскивали на улицу перепуганных детей, крепко прижимая их к себе и шепча на бегу ласковые слова.

Вот эти уроки человечности Дурды усвоил на всю жизнь. Теперь и сам преподает такие уроки другим. Один из его учеников, Аннагельды Меретгельдыев, сказал:

– До встречи с Дурды Байрамовичем мы, оказывается, даже не знали, что такое искусство. А это прежде всего человечность.

Дважды учитель брал их с собой в столицу – знакомил с живописью московских музеев. В прошлом году возил их писать с натуры в Мары, нынче – в дивный горный край туркменских субтропиков – Кара-Кала. «Через месяц повезу их в Красноводск, затем – в Ташауз. Пусть увидят и почувствуют Туркмению, поймут, что такое труд, что такое хлопок, что такое Каракумский канал. Тогда лучше поймут и полюбят Родину».

Родина. Он объехал много стран: зачарованно бродил в древних храмах Индии, в Голландии часами пропадал в залах музея современного искусства и замирал, восхищенный, перед памятником великому и навеки бесприютному Ван-Гогу, сливался с оживленно шумящей толпой на улицах Берлина и Дрездена... И впечатления от этих поездок помогали ему еще крепче, полней, осмысленней любить родную страну и землю своего народа: «Туркмения – это боль и радость, это суровость и нежность, это тяжелый труд и щедрость».

Несколько лет назад в одной газете появилась небольшая статья о Дурды Байрамове. В ней написано, что он с детства жил живописью, мечтал о ней. Это неправда. Никогда не мечтал и даже не думал, что станет художником. Окончил семилетку при детдоме и уже начал учиться в ашхабадском ФЗУ, как встретил случайно на улице бывшего однокашника. «А я в художественное училище-интернат поступил. Слушай, переходи к нам, не пожалеешь!» И Дурды перешел. «Из Кизыл-Арватского детдома, говоришь? – спросил его директор. – Что ж, приму». Сам бывший беспризорник, воспитанник Макаренко, он внимательно приглядывался к новенькому: как у него дела?

А дела были плохи. Первые полгода – одни тройки да двойки. Когда огласили итоги за полугодие, Дурды со стыда убежал из класса в спальное помещение, заперся изнутри, бросился на пол и зарыдал от обиды.

Потом встал, открыл дверь и сказал ребятам: «Вот увидите – через полгода буду учиться на одни пятерки, а еще через год мои картины займут первое место!» Ребята не поверили: «Куда тебе – мазила!»

С тех пор Дурды будет спать не больше пяти часов и работать, работать, работать. Рисунок за рисунком, этюд за этюдом, книга за книгой... От переутомления он однажды потеряет сознание, и директор, не зная, как остановить мальчишку в этой сумасшедшей гонке, сначала припугнет: «Исключим тебя из училища за нарушение режима!» – а потом пошлет его в детский санаторий под Ашхабадом. После санатория Дурды снова как одержимый будет ночью тайком выбираться из спального помещения, открывать заранее снятое со шпингалетов окно в класс и при свете свечи, заслонясь от окна широкой ширмой – чтоб не заметили со двора, – рисовать. Когда утром ребята войдут в класс, очередной рисунок будет закончен.

А через год одна из работ Дурды займет первое место на конкурсе училища, и его наградят поездкой в Ленинград. Он придет в Эрмитаж и будет бродить по залам, пока не попадет в тот, где выставлены полотна Тициана. Потрясенный, ошарашенный, пораженный в самое сердце, он будет долго стоять перед его произведениями, и не будет никого и ничего на целом земном шаре – только он и холсты мудрого итальянца. Стоять завороженно и не замечать, как по щекам бегут слезы. Но это уже будут не те слезы обиды и горечи, что тогда – в запертой спальне, а слезы счастья, откровения и рождающейся мечты.

Так в нем проснется то трудное, неназванное, что составляет душу художника. Значит, все это было заложено в нем, и даже если бы не было той случайной встречи с товарищем по детдому, который привел его в свое училище, Дурды какими угодно запутанными и крутыми тропами, но все равно пришел бы к мольберту и кисти.

Тогда, в Эрмитаже, во время молчаливого свидания с великим художником, Дурды, конечно, не знал, что на выбранном им пути еще не раз придется пролить слезы отчаяния и любви, бессилия и творческой радости. И что всю жизнь ему придется учиться. Он уже давно стал членом Союза художников СССР, сам обучал будущих живописцев, был удостоен всяких премий на всесоюзных и международных выставках, но никогда не забывал: нельзя жить старыми запасами, надо учиться вновь и вновь. И он перечитывал Пушкина и Хемингуэя, Айтматова и Межелайтиса, Сулейменова и Гамзатова. Их произведения наполняли его новой силой и мудростью жизни, помогали ему как художнику, звали к чистому холсту. И опять он спал не больше пяти часов в сутки – как тогда, в училище, только теперь никто не мог запретить ему так работать, никто не мог пригрозить «исключить за нарушение режима».

— У него в мастерской всегда полно народу, – вздыхает Гозель – жена художника. И обращаясь к мужу: – Как ты можешь в таких условиях писать картины?

— Если я работаю – я запираю дверь.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.