Он был очень хорош, мой Цезарь. Могучее гибкое тело, точеные лапы, нервный и сильный хвост с пышной черной кисточкой на конце. Темная, желтоватая шерсть, большая красивая голова, царственно посаженная на мускулистую шею, и густая черная грива. Устрашающий оскал белоснежных зубов в огромной, истинно львиной пасти; каждое движение гармоничное, легкое и величественное. Много лет я провела рядом с этим львом, много лет упорного труда, постоянных исканий, и в нашей нелегкой совместной работе всегда мой Цезарь был моей главной опорой, радостью, другом. Но попробую рассказать обо всем по порядку...

С раннего детства я очень любила животных. Должно быть, я научилась этому у моего отца, сначала скромного ветеринарного врача, а потом профессора Харьковского ветеринарного института. Я подбирала на улице и приносила домой брошенных котят, бездомных щенят, молодых грачей, выпавших из гнезда. У отца всегда было много работы. Кроме ветинститута, его часто приглашали в зоологический сад, на ипподром, где он лечил чистокровных скакунов, и в цирк. Туда отца звали непременно то к лошадям, то к собакам, то к обезьянкам. И всякий раз отец брал в цирк меня. «Это моя помощница», - говорил он, улыбаясь, и я очень гордилась этими словами. Тогда же я всей душой полюбила цирк и тайно мечтала о нем. Отец мой, Николай Иванович Бугримов, был очень самобытный и интересный человек. У него была большая библиотека по специальности, но он покупал и художественную литературу и исторические книги - все, что его интересовало. Однажды я увидела на письменном столе отца небольшую, в скромной обложке книжечку. Я уже училась в школе и сразу узнала латинский шрифт, хотя и не поняла заглавия, - под ним был маленький черный силуэт льва. Это сильно заинтересовало меня. Я не удержалась и спросила:

- Это, наверно, про львов?

- Нет, совсем не про львов, - снисходительно улыбнулся отец.

- А почему же тут нарисован лев? - не унималась я.

- Потому, что человек, написавший эту книжечку, был храбрым и смелым, как лев. Этот человек был знаменитый римский полководец, государственный деятель и писатель Кай Юлий Цезарь. Звучное незнакомое имя поразило мой слух, детское воображение и очень мне понравилось. Этот разговор с отцом и этот образ Цезаря запомнились мне на всю жизнь. И еще поразило меня выражение, идущее из глубокой древности, но созданное, вероятно, людьми, желающими прожить свою жизнь не бесследно: «Aut Caesar, aut nihil», - то есть «Или Цезарь, или никто»... По-своему оно стало для меня очень важным. Я подрастала здоровой и ловкой. Любила танцы и училась в балетной студии, увлекалась театром, потом занялась спортом и была чемпионкой Украины по легкой атлетике; бегала на коньках, плавала, ездила верхом. Но все-таки больше всего я любила цирк. Это и определило мой жизненный путь: я стала цирковой артисткой. Преодолев некоторую растерянность родителей, не ожидавших от меня такого «трюка», я решила освоить свой собственный трюк в цирке. Это был первый советский механический аттракцион - «Полет на санях». Он был рискованным. В лыжном костюме я садилась в металлические сани, закрепленные почти под самым куполом цирка, и летела стремглав с бешеной быстротой вниз по особому скату, который обрывался приблизительно метрах в трех от арены. Мои сани, подброшенные трамплином вверх, отрывались от ската и делали в воздухе головокружительную петлю или же пролетали через подвешенное над манежем вращающееся кольцо и затем опускались в сетку. Полет был опасен, во время его исполнения захватывало дух, каждое движение должно было быть рассчитано самым точным образом, малейшее невнимание или упущение грозило тем, что разобьешься вдребезги; казалось, жизнь висела на волоске. Но я скоро привыкла к опасности и работала почти спокойно. Этот номер очень нравился публике, но меня он скоро перестал занимать. Захотелось чего-то нового: может быть, новых опасностей, но и новых достижений. Объездив со своим аттракционом все советские цирки, я решила изменить жанр своих выступлений и сделаться дрессировщицей львов. Почему именно львов? Лев - царь зверей, красивый и могучий. В самой природе его есть какая-то ему одному присущая властность и гордость. Он не любит подчиняться, он очень труден в общении с другими львами, характер его сложен и противоречив. В гневе лев страшен, он доходит до бешенства, не знающего границ. Он умен, сообразителен, быстро понимает, чего от него хотят, но повинуется неохотно. Дрессировать льва труднее всего. В то время, о котором я вспоминаю, с дрессированными зверями и животными выступали главным образом зарубежные артисты. Наших мастеров было мало: талантливое поколение Дуровых работало больше с домашними животными или с «мирными дикими», вроде обезьян, морских львов, слонов. И я с интересом присматривалась к работе Николая Гладилыцикова и Бориса Эдера, дрессировавших хищников. А женщин - дрессировщиц львов тогда в нашей стране не было ни одной. И я решила стать дрессировщицей. В цирк в Кузбассе, где я тогда работала, привезли по моей просьбе из зверинца трех маленьких львят. Им было по четыре с половиной месяца. И тут мне вспомнилось мое детство, маленькая книжечка с латинским названием, черный силуэт льва, памятный разговор с отцом и это пленительное имя: Кай Юлий Цезарь. Я решила это красивое и знаменитое тройное имя разделить между тремя братьями-львятами. Львенок средней величины и умеренно-желтоватой окраски был Кай, самый светлый - Юлий, а самый крупный, с темноватой шерстью - Цезарь. Львята были еще малы и глупы, время стояло уже прохладное, они зябли. Я ухаживала за ними, кормила молоком и яйцами, мясом и рыбьим жиром, лечила их, когда они болели. Без тщательного ухода они могли легко погибнуть. Начинала «учить» их и при этом училась сама нелегкому искусству дрессировщиков. Скоро я уже поняла характеры и наклонности моих питомцев: Кай оказался нерешительным, пугливым, Юлий - ленивым, но Цезарь был великолепен и представлял собой самый благодатный и нужный для дрессировки материал. Во-первых, он был необыкновенно внимателен ко мне, он буквально не сводил с меня глаз. Во-вторых, он оказался очень умным, понятливым. В-третьих, он был старательным. Я одинаково занималась со всеми, но Цезарь очень скоро опередил своих братьев и завоевал мою искреннюю привязанность. Вместе с тем я сама совершенствовала свой «индивидуальный» подход к каждому зверю. Первые мои шаги приручения заключались в том, что я входила в клетку, кормила львят, называла по именам, долго разговаривала и играла с ними. Они привыкали к звуку моего голоса, к разным его эмоциональным оттенкам, к своим кличкам, к смыслу обращенных к ним слов. Им, как детям, нравились самые несложные затеи. На первых порах я постепенно прокладывала дорогу к их еще детским, но все же звериным сердцам, однако и они занимали уже определенное место в моем сердце. Первенство очень скоро стало принадлежать Цезарю. Он был крупнее своих братьев, быстро рос и привыкал ко мне, хорошел и умнел с каждым днем. Вместе с тем он держался независимо, спокойно, уверенно, как-то очень солидно и гордо. Кличка «Цезарь» удивительно шла к нему. Еще львенок, а уже маленький царь зверей. В нем не было ни трусости, ни суеты, ни подобострастия, но во всем его существе проглядывало большое чувство собственного достоинства, что-то сильное, благородное и величественное. Постепенно он становился красивее своих братьев: шерсть его отливала темным золотом, лоснилась и блестела, каждое движение было легким, исполнено особенного достоинства и какой-то одному ему присущей звериной грации, янтарные глаза никогда не бегали по сторонам, но смотрели прямо, сосредоточенно и серьезно. Часто, окончив работу, я задерживалась у клетки и молча любовалась своим любимцем. А он, как будто понимая это, тоже смотрел на меня своим сверкающим янтарным взглядом. После утренних занятий львы были предоставлены себе. Отдохнув, они иногда заводили в клетке игры - ведь они были еще очень молоды, - иногда легонько ссорились. Цезарь никогда не обижал братьев, хотя и превосходил их по величине и силе: он был слишком благороден. Цезарь никогда не враждовал с новичками. Самое большее, что он позволял себе иногда, - это отвернуться от новичка и смотреть только на меня. Но, очевидно, ему не нравились прорывающиеся сначала враждебные действия других львов. И он, как бы желая помочь мне и призвать к порядку строптивых, срывался вдруг со своего места и подбегал ко мне. Тогда я должна была сделать громкий окрик, чтобы он не «помогал» мне: «Цезарь, на место!» Это были единственные случаи за всю нашу долголетнюю совместную работу, когда я повышала на него голос. Цезарь осваивал один номер за другим. Работал он всегда красиво, значительно. Он раскрывал пасть, рычал, замахивался лапой - словом, «подавал себя» с царственным великолепием, и по существу, был не только очень сообразителен, но и как-то особенно благороден, добр и очень любил меня. В работе с ним я всегда была уверенна и спокойна. Цезарь признавал мой авторитет в любом настроении и безгранично. Он узнавал меня издалека, в какой бы одежде я ни была: перемена рабочего комбинезона, платья, пальто, выходного костюма для выступлений для него никогда не имела никакого значения, в то время как другим львам нужно было привыкать к изменениям моего внешнего вида. Но однажды и с Цезарем произошел забавный случай. Работая с ним, уже выросшим и возмужавшим львом, осваивая все новые и новые номера, я носила модную тогда прическу - уложенные волосы спадали мне на шею. Но вдруг эта прическа надоела мне, да и муж посоветовал мне изменить ее. И вот, когда я с новой прической вошла к своим львам и поздоровалась с ними, Цезарь вдруг как-то страшно смутился и даже растерялся. У львов вообще неплохая память, а у Цезаря была отличная. Он сразу увидел заметную перемену в моем облике и вдруг заколебался. «Ты это или не ты? - вероятно, думал он. - Голос тот же, походка та же, запах тот же, а вот лицо твое стало другим...» Он неподвижно стоял в клетке и, не спуская с меня широко раскрытых желтых глаз, удивленно и пристально разглядывал меня. Вся его огромная, мощная фигура выражала растерянность. Мне стало ужасно смешно. Я стояла у клетки, смеялась и говорила ему: «Ты не узнал меня, да? Это я, я, Цезарь, уверяю тебя, что это я! И давай, дружок, начинать работу...» После этих слов он повиновался. Но те два или три часа, пока мы с перерывами на отдых работали, он все время прищуривался и приглядывался ко мне, как бы проверяя себя и желая окончательно убедиться, что он не ошибся. Мой Цезарь был исключительно разумным зверем. Когда он заболевал и приходилось лечить его, он как будто понимал, что это делается из самых добрых побуждений, и никогда не сопротивлялся. Он как будто даже признавал пользу медицины. Не буду подробно останавливаться на трагическом случае, происшедшем с моими львами и со мной в Сочи осенью 1955 года. Хищники во время представления, в переполненном цирке, вдруг вышли из повиновения, затеяли страшную грызню между собой, а когда я стала их разнимать, начали набрасываться на меня. Я чуть не поплатилась тогда жизнью. Но все же не могу не упомянуть об этом случае, так как тогда сильно пострадал и Цезарь. Началось с того, что один из самых непокорных и недобрых львов - Араке - осмелился публично не выполнить моего приказания в номере на большом деревянном шаре. Он рычал, огрызался, не слушал команды. Но я решила во что бы то ни стало переупрямить его и все же заставила, с помощью трезубца, к которому я вообще прибегаю не часто, вскочить на деревянный шар и, искусно перебирая лапами, прокатиться на нем по всему манежу. Номер этот труден, он требует от льва хорошего чувства равновесия и напряженной работы лапами. Аракс выполнил номер, но ярость его усилилась, он все время волновался и грозно рычал. Не обращая на него внимания, я подала команду для следующего номера - прыжков через кольцо. Цезарь спрыгнул со своей тумбы первым и уже приготовился к прыжку, но в эту минуту разъяренный Аракс неожиданно прыгнул ему на спину и укусил его. Завязалась страшная драка, к которой присоединились брат Аракса Самур и еще два льва. Нет зверя более страшного в гневе, чем лев. Разбушевавшись, он уже не знает удержу: его ничем не остановишь - ни бичом, ни огнем, ни трезубцем. Яростно рычащий клубок диких зверей метался по всей клетке, закрывая выход из нее. Я никак не могла разогнать дерущихся львов, и они стали нападать на меня. Теряя последний остаток сил, я крикнула моим помощникам по работе: «Воды!» Только мощные струи холодной воды из пожарных шлангов охладили бешенство и злобу львов, драка стихла, я вышла из клетки, и представление было закончено. В этой дикой драке сильно пострадал и мой Цезарь. Его спина была страшно искусана, на ней зияли огромные и глубокие кровавые раны. Надо было спасать Цезаря, лечить его. Но это оказалось почти невозможным. Ни один врач, ни один мой помощник и даже я сама не могла войти в клетку к израненному льву: он никого не пускал. Нервная система его была сильно нарушена, он очень плохо себя чувствовал, плохо ел, почти не спал. Его мучила, конечно, страшная боль, раны кровоточили и гноились. Положение Цезаря было настолько серьезным, что я боялась, как бы он вообще не погиб. И я начала лечить его. Брала в руки большую спринцовку с перекисью водорода и подходила вплотную к клетке Цезаря. Он печально смотрел на меня, стонал от боли, тяжело вздыхал, но тем не менее подходил к решетке и подставлял мне свою искусанную спину. Казалось, он понимает, как мне жаль его, как мне хочется его вылечить. Он вздрагивал всем своим могучим телом, иногда тихонько рычал от боли, но был покорным, словно чувствовал пользу моего лечения. Постепенно, хотя и очень медленно, раны у Цезаря зажили. Но однажды «врачом» оказался сам Цезарь. У одного из моих львов, Таймура, вдруг образовался на десне нарыв. То ли он укололся во время еды острой костью, то ли это было связано с болезнью зуба, но в пасть ко льву попала какая-то инфекция, и возникший нарыв сильно мучил его. Я видела это, видел и врач, которому я показала больного, но помочь ему нам было трудно. И вот Цезарь стал подходить к больному льву, тот раскрывал пасть, и Цезарь принимался лизать ему воспаленную десну. Он делал это очень настойчиво, по нескольку раз в день, и больной, чувствуя облегчение, позволял это. Помню, что тогда убирал клетки и кормил хищников один простой деревенский дядя, который первым заметил это и сказал мне: «Смотри, смотри, Николавна, какой у нас дох-тур объявился: Цезарь-то ходить и ходить до хворого Таймура, у самую пасть до него залезаеть и усе лижеть и лижеть ему больное место...» * * С новой группой львов Цезарь сработался довольно быстро. Он не ссорился с ними, не дрался, но в каждом номере продолжал быть «ведущим артистом». Шло время, мелькали годы, и моя дружба с Цезарем росла и крепла. Он овладевал все новыми трюками. Именно с Цезарем я начала разучивать свой номер с «ковром из львов». Он первым покорно ложился на манежную подстилку, увлекая своим примером других львов, а я подходила к лежащей группе и ложилась на самого большого, самого красивого и устрашающего своим грозным видом Цезаря, уверенная в его послушании и привязанности ко мне. Казалось, он был даже доволен тем предпочтением, которое я ему оказывала, и иногда осторожно и ласково, не выпуская своих страшных когтей, клал мне на шею свою огромную лапу. Именно с Цезарем я впервые отрепетировала другой опасный и рискованный номер. Много труда и терпения было затрачено тогда мной, но умный зверь понял замысел и научился выполнять этот номер умело и безотказно. Когда мне подавали кусок сырого мяса, я командовала: «Цезарь, возьми!» - и клала этот кусок себе в рот. Цезарь тихо и неторопливо приближался ко мне. Я видела в нескольких сантиметрах от своего лица его огромную голову с раскрывающейся пастью, его черная грива касалась моих щек, я чувствовала его горячее звериное дыхание, и наши взгляды скрещивались совсем-совсем близко. Несколько мгновений мы смотрели так друг на друга, и я видела его блестящие ярко-желтые глаза с большими черными зрачками и его напряженный и внимательный острый взгляд. Но я не испытывала никакого страха. Я хорошо знала моего питомца и доверяла ему полностью. Очень осторожно, мягко, с какой-то удивительной деликатностью Цезарь брал лакомый кусочек, очевидно, испытывая удовольствие не только от этого лакомства, но и оттого, что я так доверяю ему. Он привязывался ко мне все сильнее и сильнее. Когда я уезжала в отпуск или болела, Цезарь явно скучал: был грустен, хуже ел, с напряженным вниманием встречал каждого входившего в помещение с клетками, ожидая меня, и разочарованно бил хвостом, видя, что это чужой. Зато, когда я появлялась, его восторгу не было конца. Он с веселым волнением бегал по клетке, ласково порыкивал, вставал на задние лапы, громко дышал и не сводил с меня радостно загоравшихся глаз. Когда Цезарь был молодым, я приучила его к треску и запаху мотоцикла, и одним из номеров были «гонки»: Цезарь быстро бежал по кругу манежа - всегда впереди, - а его догонял мотоциклист и не мог догнать. Мой Цезарь изящно и смело ходил по жерди, очень ловко, несмотря на свою величину, прыгал в кольцо, раскачивал львов на доске, стоя посредине и перемещая центр равновесия, бесстрашно качался со мной на качелях, смело прыгал в огненное кольцо. Красивым номером также был его собственный «портрет»: в огромном кольце-подкове он появлялся перед публикой иногда с открытой пастью, рыча, а иногда спокойно, в величественном молчании, и стоял неподвижно несколько минут. Я была с ним рядом. Цезарь любил этот номер и в зрелые годы и в старости был всегда в нем очень хорош, позировал умело и легко. Мне очень запомнился один забавный случай, происшедший на почве исключительных актерских дарований Цезаря. Мы работали на гастролях в одном из больших городов на Кавказе. Шло первое представление, и я решила быть предусмотрительной. После недавнего происшествия в Сочи теперь «на всякий случай» наготове стоял пожарник со шлангом. Но второпях я забыла предупредить его, что львы, как правило, работают послушно, относятся ко мне дружелюбно и что пускать в ход шланг следует в самом крайнем случае и только по моей команде. Цирк был переполнен, все шло как нельзя лучше, львы были спокойны и работали отлично. Цезарь, как всегда, - виднее, страшнее и лучше всех. Начался его номер. И вот, когда лев с внушительным и очень серьезным видом прошелся по высоко поднятой жерди и повернулся на своей тумбе для обратного прохождения, он чуточку задержался, как бы недовольно раздумывая, не подчиняясь, а я подала команду: «Обратно, Цезарь!» Наш номер был построен и отрепетирован так, что Цезарь будто бы не повинуется, рычит, замахивается на меня могучей лапой и делает рывок в мою сторону, как бы желая броситься на меня, а я отшатываюсь от него, но повторяю свое приказание. И только тогда он повинуется мне и возвращается по жерди обратно. Вся эта сцена была усвоена давно, надежно и прочно, и для меня с Цезарем была одной из самых привычных. Мне всегда казалось, что она даже приятна Цезарю, понимавшему ее как род игры с ним и напоминающую ему его детство. Цезарь особенно хорошо играл тогда со мной и любил эту игру. И теперь, огромный взрослый лев, давно привыкший к манежу и массе напряженно-внимательных зрителей, Цезарь, с самым суровым видом сидя на тумбе, яростно замахнулся на меня лапой, грозно рыкнул и сделал привычный бросок в мою сторону, а я, как всегда, привычно отшатнулась. Но пожарнику, наблюдавшему за этой сценой, она показалась настолько «всамделишной» и устрашающей, что он по своей собственной инициативе моментально пустил в ход свой брандспойт. При этом он, испугавшись за мою жизнь, почему-то направил шланг не на Цезаря, а на меня и неожиданно окатил меня сильной струей холодной воды с головы до ног. Цезарь, не слыша моей привычной повторной команды, растерянно стоял на своей тумбе; мне же пришлось прервать номер, чтобы уйти за кулисы переодеться. Публика, тоже считавшая, что ситуация была очень серьезной, волновалась, переживала случившееся и, кажется, одобряла действия пожарника. Что же касается самого Цезаря, так прекрасно сыгравшего свою роль, то он был в страшном недоумении и растерянности, не понимая, что случилось и почему все это произошло. У него был такой сконфуженный и даже виноватый вид, что я не могла не рассмеяться от души. Как незаметно подкрадывается старость к нам, людям, так не щадит она и зверей. Их жизнь еще короче нашей. Незаметно и быстро прошла в постоянной работе жизнь моего Цезаря. Начав свою «трудовую деятельность» еще пятимесячным львенком, Цезарь прилежно и безотказно трудился до самых своих последних месяцев. Хотя известный ученый XIX века Брем уверяет, что львы живут до шестидесяти лет, это неверно, и последние научные данные говорят иное. Львы и на воле живут обычно 20-25 лет, но и то из-за трудных условий борьбы за существование не всегда достигают этого возраста. Цезарь прожил на свете и проработал в моей «львиной труппе» 23 года. Угасание его шло постепенно. Уже к двадцати годам я стала замечать, что мой красавец Цезарь постарел. Движения его стали более медленными, в прекрасной черной гриве появилась седина, его замечательные «говорящие» янтарные глаза уже не сияли так ярко, как прежде, и иногда слезились, он терял аппетит, меньше двигался, больше лежал в клетке, мало спал, во сне иногда тихонько стонал. Я видела все это, всей душой жалела его и с острой болью в сердце думала о том, как я буду работать без моего премьера и любимца. Большую часть моей жизни и всю его жизнь мы проработали вместе. Цезарь ездил со мною на гастроли и в другие страны: был в Польше, в Чехословакии, в Болгарии и в Иране. Несмотря на старость и недомогания, Цезарь хотел работать. Перед нашей поездкой в ГДР он вдруг захромал. Я думала, что он простудился, что это временное явление и пройдет, лечила его. Врач, зная мою большую привязанность к льву, был очень внимателен, давал зверю лекарства, делал облучения и прогревания, но нашел, что у льва «старческий ревматизм», плохо поддающийся лечению, и что общее состояние его здоровья уже слабое. Помню, как тяжело было у меня на душе, когда я впервые вышла на манеж без Цезаря, мне так недоставало его. Закончив свое выступление со львами, я подошла к клетке Цезаря и увидела, что он с самым отчаянным видом вопросительно смотрит на меня, как бы спрашивает: «За что ты не взяла меня сегодня с собой на работу, разве я в чем-нибудь провинился перед тобой? Ведь я же хочу, хочу работать». Вся его морда была в крови. Служители, ухаживавшие за львами, рассказали мне, что Цезарь, не понимая, отчего его не выпустили на манеж выступать вместе с другими львами, начал в отчаянии биться о прутья решетки и сам страшно, до крови, изранил себе морду. Он не мог смириться с тем, что его не взяли. Он хотел работать. Я смотрела на бедного окровавленного Цезаря, говорила ему ласковые слова, старалась всячески успокоить его. Но я впервые поняла, что Цезарь больше не артист и работать уже не будет. И все-таки я продолжала бороться за его жизнь. Все, что было возможно сделать для спасения Цезаря, было сделано. Однако лев не поправлялся. Наоборот, наступило заметное ухудшение, он стал хромать и на другие лапы, у него болела лопатка, и очевидные боли принуждали его лежать. Он стал очень мало есть, катастрофически худел и заметно угасал. Прошло с полгода, как он не работал, и за это время он стал на моих глазах глубоким стариком. Его могучее тело очень изменилось, красивая и блестящая шерсть потускнела, он весь как-то сильно уменьшился. Зубы ослабли, он не мог теперь есть ни костей, ни мяса, а только мясной фарш, и то очень мало. В последние свои дни Цезарь уже ничего не ел, а только пил понемножку воду. Умер он легко. Небольшие легкие судороги прошли по его телу, он вздохнул, вытянулся и затих навсегда. Похоронили Цезаря на окраине Минска, на кладбище для павших животных, в отдельной могиле. Сверху на нее положили большой камень с надписью: «Лев Цезарь». Я очень тяжело перенесла эту утрату: будто бы умер кто-то очень близкий. Опечален был и мой муж, Константин Аркадьевич Пармакян, мой постоянный помощник в работе со львами и тоже большой друг Цезаря. Очень огорчились и работнику цирка, много лет знавшие моего льва, всегда старательно и безотказно трудившегося на арене. Все любили этого прекрасного, благородного и царственного зверя. С тех пор пошел седьмой год. У меня появились новые питомцы, которые тоже привязаны ко мне и хорошо работают. Но такого льва, как Цезарь, у меня больше не было и нет. И забыть Цезаря я не могу. С ним связаны и начало и расцвет моей деятельности, самый большой и значительный период моей жизни, почти четверть века нелегкой, но любимой работы. И когда я смотрю на немногочисленные фотографии с изображением Цезаря, я вспоминаю его и его трудовую жизнь рядом со мной, его исключительную привязанность ко мне, мое сердце всегда наполняется глубокой, светлой печалью и большой невысказанной благодарностью к этому удивительному, прекрасному зверю.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.