А потом изучу испанский…

— Понимаешь, — произнесла своим обычным напевным голосом, — проект был уже утвержден. А роща действительно выступала. Нельзя же было из-за нее петлять: людям нужны кратчайшие пути между микрорайонами.

— Выступала! Ах, глупая, глупая роща! Сама виновата: не выступай! Так по-вашему? — Я пыталась поймать ее взгляд, но не могла: он был сосредоточен на багровых пятнах на ее запястье. Они не оттирались, только немного побледнели, расплылись красными разводами по руке. — А помнишь, какие там дубы необхватные были? А березы? Ты же сама говорила, что такие только во сне увидеть можно, помнишь?

Я-то помнила. Все помнила...

Все вокруг было таким белым, таким ослепительным: и снег, и стволы берез под солнцем. Глубокая лыжня и стремительно несущаяся впереди фигура: отец. У него, разумеется, не хватает терпения плестись вместе с нами. Фигура быстро удаляется, мелькает в тугой полосатой тени деревьев и неожиданно исчезает. Потом так же неожиданно появляется и так же стремительно несется нам навстречу.

А потом — привал. Всегда в одном и том же месте: на небольшой поляне, опушенной, как лоб челкой, молодыми пышными елками. Три пенька от спиленных берез, на которые мы рассаживаемся, поднимаются над снегом. Один — повыше и потолще, другой — пониже и потоньше, а третий — совсем малютка. «Вот тот, самый большой, — папа, этот — мама, а этот — их дочь», — объясняет мне мать, а я уточняю: «Значит, я, ты и папка. Да?» «Да, Юлька, совершенно точно: святая троица», — восхищается моей сообразительностью отец, подхватывает меня с пенька и подбрасывает вверх. «Осторожно, лыжи! — кричит мать. — Покалечишь ребенка!» Но отец ловко подхватывает меня под мышки и держит на вытянутых руках. Я вижу его запрокинутое лицо, черные, как его кожаная куртка, глаза и такие же черные волосы, которые так резко выделяются на снегу, что кажется, будто в нем полукруг

Я болтаю ногами, и лыжи в конце концов слетают вместе с валенками. Отец сует мои ноги в голубых вязаных носках в карманы своей куртки. И вдруг резко откидывает тело назад, почти горизонтально. «Держись! — командует. — Вираж! Два трамплина и два поворота!..» И отпускает руки. А я немедленно хватаю его за уши. Вцепившись в них, как в руль, чувствую себя на его крепкой груди, словно на сиденье «Явы», готовой сорваться со старта и понестись в бешеный кросс. Быстрее, еще быстрее! «У-у-у! — изображаю гул мотора. — Больше скорость — меньше ям!» — ору в восторге, а отец хохочет: «Молодец, дочка! Верно! Из тебя выйдет отличный гонщик!»

«Сумасшедшие! Что отец, что дочь!» — комментирует мать, я сама с улыбкой смотрит на наши дурачества, с такой улыбкой...

Потом он выпрямляется, вынимает мои ноги из карманов, сует их в валенки. «Все! Финиш! Приз газеты «Лесной гудок» вручается Славиной Юлии Игоревне»... «Не хочу! Еще! Еще!» — требую у родителя, зная, что мне невозможно отказать.

Потом мы пьем горячий чай из термоса и едим бутерброды. А когда оставляем поляну, на ней рядом со «святой троицей» остается надпись, сделанная лыжными папками на снегу: «Игорь+Ира=Юлька». И сизо-лиловые тени, заползшие в углубления больших, неуклюжих букв, залегли там прочно, основательно, будто на вечные времена...

...И та же роща пять лет спустя. Мы с матерью идем проселочной дорогой, а вокруг нас эти вековые дубы и березы с бело-розовой корой. Их стволы, высвеченные безудержным весенним солнцем, слепят глаза.

Вдруг мать замирает, крепко жмет мне руку: «Видишь?» Между белых стволов мелькает что-то рыжее. Лиса! Словно факелом за березами провели. Я срываюсь с места, бросаюсь следом. Не удержалась, хотя, конечно, как и любая бы пятиклассница на моем месте, понимала, что зря: не догоню.

В руках матери лист бумаги. На нем тоже точки: деревья. Те, которые надо будет вырубать. И красные линии, показывающие, где пройдут коммуникации.

«Ма, неужели роща скоро исчезнет? И ее больше никогда не будет? А куда же денется лиса?» Я дергаю ее за рукав, и лист с точками и красными линиями вздрагивает, неровно дрожит в ее руке. «Нет, дочка, не исчезнет. Мы боремся. Думаю, отстоим!» — обещает мать. Я верила: раз мать сказала «отстоим», значит, так оно и будет.

Не отстояла. Обманула. Не хватило умения? Энергии? Не те слова говорила? Мне почему-то казалось: будь я на ее месте, я смогла бы доказать, убедить. Я бы пошла к самому главному начальнику, взяла бы его за руку и повела бы в эту рощу. И когда бы он увидел своими глазами, сколько света возвращают людям ее березовые стволы, как доверчиво зеленеют каждой весной распускающиеся листья, он, этот начальник, тут же отменил бы все свои приказы. И, потрясенный невероятной красотой, долго стоял бы, сняв с головы шапку, а на глазах бы у него сверкали очистительные слезы...

Но мать не смогла. «Эх ты!..» — сказала я ей.

— Проект был уже утвержден, — повторила она. — Все не так просто, дочка. Вот вырастешь — поймешь...

— Не хочу понимать! Не желаю! И что я должна понимать?

— Люди получили жилье. Тысячи квартир. При таком огромном строительстве нужно чем-то жертвовать.

— Нужно? Кому? Ведь ты же сама говорила, что это не строительство, а расселение, говорила ведь? — Я видела микрорайон, который строится на том месте: случайно проезжала на автобусе. Скучные многоэтажки, усеянные крохотными балкончиками. Я тут же отвернулась от окна, закрыла глаза.

— Роща все равно бы погибла: лес не выдерживает соседства с жильем. Видишь тот засохший дуб напротив дома? А ведь его оберегали, обходили во время стройки.