Занятия в школе проводились кое - как: ребятам было не до занятий, слишком поразил их воображение этот залётный, простой и весёлый гость. Больше всего вертелся возле него Алёшка Сидорин, четырнадцатилетний серьёзный мальчик, сирота, потерявший отца - машиниста в железнодорожном крушении. Яблонский и сам обратил внимание на Алёшку и дошёл в беседах с ним до таких тонкостей, что уже и карандаш появился в его руках и на ученической тетрадке начертал он для Алёшки схему аэропланных рулей и ещё каких - то хитростей.

Четвёртого декабря, перед вечером, Яблонский закончил ремонт своего мотора. С самого утра провозились он и его механик в аэроплане, а мои ребята и в школу не пошли, а обступили машину тесной толпой, и Яблонский кричал им сверху:

- Ничего, ничего, ребята, полетим!

Он поднялся в воздух очень поздно, уже начало темнеть. Мы уговаривали его отложить полёт на завтра, но у Яблонского были свои соображения. Он пожал руки почти всем двумстам моих учеников, потрепал кое - кого по грустной мордочке и обещал обязательно дать телеграмму о благополучном прибытии в Николаев, куда он должен был прилететь через час.

Мы грустно следили за тем, как еле заметная точка самолёта исчезала в декабрьском вечернем небе, а потом всей толпой отправились на станцию ожидать телеграммы.

Телеграмму мы ожидали долго. Сначала оживлённо обсуждали яркие подробности последних дней, потом тревожно молчали, а потом девочки начали плакать. Было двенадцать часов ночи, когда я увёл грустных ребят спать. Алёшка Сидорин выпросил у меня разрешение остаться на станции, он всё - таки продолжал верить в телеграмму.

Она пришла к вечеру следующего дня и была подписана механиком. Он сообщал, что Яблонский сбился с пути и сел в поле, сел неудачно, в ров, разбил вконец машину и сам расшибся: находится в Николаеве, в военном госпитале, с переломанными руками и ногами.

Редко можно видеть такое широкое и горячее горе, какое захватило моих учеников. Они засели в классах за партами и громко, открыто рыдали, не стесняясь друг друга и не оглядываясь. Я очень хорошо понимал их страдания, потому что и у самого щемило в сердце от сознания обидной и глупой несправедливости, от наглого хулиганства жизни, оскорбляющего прежде всего самых лучших, самых смелых и новых людей.

Алёшка Сидорин не плакал. Он бродил по школе молчаливый и суровый и всё о чём - то думал. Только к ночи он оживился и пришёл ко мне с листком бумаги:

- Хлопцы согласны. Вот тут написали, у кого есть, а у кого нет, и так хорошо.

На листике бумаги были в колонку выписаны фамилии и против каждой стояла сумма: три копейки, пять копеек, одна копейка. Алёшка объяснил, что это собрано четыре рубля пятьдесят девять копеек, чтобы послать Яблонскому большую телеграмму, в телеграмме всё написать.

Я ничего не сказал Алёше, и мы сели писать телеграмму. Она вышла действительно очень большой и подробной. В ней мы не столько обращались к Яблонскому, сколько к глупой судьбе и требовали, чтобы она с большим уважением относилась к человеческому подвигу. Телеграмма эта обошлась нам в десять рублей - сложились и учителя. Её отправка успокоила ребят - грустные, но уже без рыданий отправились они спать. А на другой день мы получили и ответ от Яблонского, в котором он благодарил нас и обещал поправиться и когда - нибудь снова к нам прилететь.

Через неделю мы видели на платформе обломки аэроплана Яблонского, которые проследовали через нашу станцию в Киев. А ещё через неделю меня вызвал на соседнюю узловую станцию жандармский штаб - ротмистр. Он сидел за большим столом и рычал на меня:

- Сегодня сбор денег на телеграмму, а завтра для чего. Сегодня Яблонскому, а завтра кому?

- Господин ротмистр, но ведь...

- Что вы там ещё говорите...

- Но ведь... военный лётчик! Поручик!

Ротмистр дико глянул на меня:

- Вдолбите себе раз навсегда в голову: военный он или не военный, это вас не касается. Понимаете? Если не понимаете, смотрите, чтобы я не объяснил вам как следует.

- Я понимаю, - тихо сказал я.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.