Пора взросления

И дальше вся правда чувств коммуниста, правда, наверняка в простоте души названная бы Л. Жу-ховицким риторикой (Маяковский, казалось, это предвидел: «критик ринется хлыстиком выстегать.

А где ж душа?!

Да это ж - риторика! Поэзия где ж?

Одна публицистика», - писал он).

Человек не железная машина, это самый надежный, но и самый ранимый инструмент. Поэзии прямолинейная непоколебимость машины противопоказана.

Потому-то с такой радостью и отмечают критики Р. Рождественского: «Ведь он дрогнул теперь - железный, звенящий поэт Рождественский». Ему «все труднее пишется...».

С явным удовлетворением признает этот сдвиг в «железном» и трезвом поэте и Л. Жуховицкий: «Поэт рассказал все, что знал о себе и о мире». Для «второго рождения» поэту необходимо «дать созреть в себе новому восприятию мира, новому пониманию мира, словом, новой личности».

Наконец-то! Наконец критики начинают говорить о мироощущении поэта, об общественной программе его творчества.

Быть может, мы на пороге выхода из таких абстрактностей и туманов, как «поиск, рост, где талант, там и правда, становление человека в поэте»?

Л. Жуховицкий убедительно протестует против иллюстрирования в искусстве прописных истин, уже освоенных обществом решений. Не жгуче трудная «езда в незнаемое», а изложение в тепленьких картинках всем хорошо известного - не этим ли, в частности, страдает и Р. Рождественский?

Пожалуй, о пьесе В. Розова «В день свадьбы» Л. Жуховицкий судит запальчиво. Смысл ее отнюдь не сводится к доказательству того, что брак по любви хорошо, а без оной - плохо. Быть может, театр «Современник» виноват в таком прочтении?

Но в чем Л. Жуховицкий безусловно прав, так это в бестрепетном подходе к моральным догмам.

Молодость не может не восставать против всего, что повреждает ее чувство свободы и справедливости. Покорность приходит потом, вместе с усталостью, ее оправдание - привычка, та самая, что замена счастью. Ум, скованный склерозом привычек, ищет решения в знакомых формах, по сути, его решения, перестановки из уже известных слагаемых.

Я помню пьесу такого великолепного художника, как Н. Погодин, «Сонет Петрарки». Она робко, благоприлично бунтовала против насилия над чувствами человека, драматург как будто бы страховался от упреков в подрыве нравственности. Пьеса от этого получилась бессильно вялой, «со слезой».

Л. Жуховицкий решает вопрос радикально: давайте вместе думать о несовершенстве современной морали, так ли уж непременно любовь и семья в любом варианте требуют человеческих жертв?

Меня не пугают намерения Л. Жуховицкого подойти к несчастной любви, преодолев мистический ужас, как к одной из проблем человековедения. Преодолеть его, видно, будет не просто. «Любовь, как очередная деловая проблема человековедения - делайте это сами, а я боюсь!» - горестно восклицает Л. Аннинский.

Но пугаться, мне кажется, стоит скорее туманной прекраснодушной фразеологии, чем конкретного толкового размышления, хотя слово «деловой» применительно к сфере тонкой душевной жизни действительно режет ухо. Ведь страшно не знание, не разумный, спокойный подход - страшна профанация чувств, выхолащивание из них поэтичности, без которой жизнь скудна, убога.

Нет, не какие-то мистические причины, не влияние стихии и атмосферы повинны в затянувшемся взрослении творческой молодежи. Разгадка, над которой тщетно бьются критики всех возрастов, ясна в свете решений сентябрьского Пленума ЦК. Сейчас общество берет курс на подлинно творческие формы организации и управления народным хозяйством.

Инициатива масс, гибкость в руководстве, продиктованная требованиями жизни, творческое чувство подлинно хозяйской заинтересованности - все получает реальное, практическое воплощение. А сколько энтузиазма, творческого запала совсем недавно глушилось железобетонным заслоном из циркуляров и бюрократического усердия!

Творческий потенциал общества - понятие отнюдь не мистическое, подвластное божьей стихии. Общество призывает - и семнадцатилетние становятся командирами полков, в двадцать лет - делегатами съездов!