Петр Первый

Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на каждого издалёка печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошёл неспешный разговор. Алексей стал жаловаться: наблюдал он за работами в крепости, где пилили доски для строящегося собора Петра и Павла, - не хватало пил и топоров, всё труднее было доставать хлеб, пшено и соль для рабочих; от бескормицы падали лошади, на которых по зимнему пути возили камень в лес с финского берега. Сейчас на санях уж не проедешь, телеги нужны, - колёс нет...

Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский политик. Удивлялись и осуждали. Кажется, просвещённые государства, трудились бы да торговали честно. Так - нет. Французский король воюет на суше и на море с англичанами, голландцами и императором, и конца этой войне не видно; турки, не поделив Средиземного моря с Венецией и Испанией, жгут друг у друга флоты; один Фридрих, прусский король, покуда сидит смирно да вертит носом, принюхивая - где можно легче урвать. Саксония, Силезия и Польша с Литвой из края в край пылают войной и междоусобицей; в позапрошлом месяце король Карл велел полякам избрать нового короля, и теперь в Польше стало два короля - Август Саксонский и Станислав Лещинский, - польские паны одни стали за Августа, другие - за Станислава, горячатся, рубятся саблями на сеймиках, ополчась шляхтой, жгут друг у друга деревеньки и поместья, а король Карл бродит с войском по Польше, кормится, грабит, разоряет города и грозит, когда пригнёт всю Польшу, повернуть на царя Петра и сжечь Москву, запустошить русское государство; тогда он провозгласит себя новым Александром Македонским. Можно сказать: весь мир сошёл с ума...

Со звоном вдруг упала большая сосулька за глубоким - в мазаной стене - окошечком в четыре стёклышка. Братья обернулись и увидели бездонное, синее - какое бывает только здесь на взморье - влажное небо, услышали частую капель с крыши и воробьиное хлопанье на голом кусте. Тогда они заговорили о насущном.

- Вот нас три брата, - проговорил Алексей задумчиво, - три горьких бобыля. Рубашки у меня денщик стирает, и пуговицу пришьёт, когда надо, а всё не то... Не женская рука... Да и не в том дело, бог с ними с рубашками... Хочется, чтобы она меня у окошка ждала, на улицу глядела. А ведь придёшь, усталый, озябший, упадёшь, на жёсткую постель, носом в подушку, как пёс - один на свете... А где её найти?

- Вот то - то - где? - сказал Яков, положив локти на стол, и выпустил из трубки три клуба дыма один за другим. - Я, брат, отпетый. На дуре какой - нибудь неграмотной не женюсь, мне с такой разговаривать не о чем. А с белыми ручками боярышня, которую вертишь на ассамблее, да ей кум - плементы говоришь по приказу Петра Алексеевича, сама за меня не пойдёт... Вот и пробавляюсь кое - чем, когда нуждишка - то... Скверно это, конечно, грязь. Да мне одна математика дороже всех баб на свете...

Алексей - ему - тихо:

- Одно другому не помеха...

- Стало быть, помеха, если я говорю. Вон - на кусту воробей, другого занятия ему нет, - прыгай через воробьиху...

А бог человека создал, чтобы тот думал. - Яков взглянул на меньшого и захрипел трубкой. - Разве, вот, Гаврюшка - то наш проворен по этой части.

От самой шеи всё лицо Гаврилы залилось румянцем, усмехнулся медленно, подёрнулись влагой глаза, не знал - в смущении - куда их отвести. Яков пхнул его локтем:

- Рассказывай. Я люблю эти разговоры - то.

- Да - ну вас, право... И нечего рассказывать... Молодой я ещё...

Но Яков, а за ним Алексей привязались. «Свои же, дурень, чего заробел». Гаврила долго упирался, потом начал вздыхать, и - вот что - под конец он рассказал братьям.

Перед самым рождеством, под вечер прибежал на двор Ивана Артемича дворцовый скороход и сказал, что «де Гавриле Иванову Бровкину велено тотчас быть во дворце». Гаврила вначале заупрямился, - хотя был молод, но - персона, у царя на виду, к тому же он обводил китайской тушью законченный чертёж двухпалубного корабля для воронежской верфи и хотел этот чертёж показать своим ученикам в Навигационной школе, что в Сухаревой башне, где по приказу Петра Алексеевича преподавал дворянским недорослям корабельное искусство. Иван Артемич строго выговорил сыну: «Надевай, Гаврюшка, французский кафтан, ступай - куда тебе приказано, с такими делами не шутят».

Гаврила надел шёлковый белый кафтан, перепоясался шарфом, выпустил кружева из - за подбородка, надушил мускусом вороной парик, накинул плащ, длиной до шпор, и на отцовской тройке, которой завидовала вся Москва, поехал в Кремль.

Скороход провёл его узенькими лестницами, тёмными переходами наверх, в старинные каменные терема, уцелевшие от большого пожара. Там все покои были низенькие, сводчатые, расписанные всякими травами - цветами по золотому, по алому, по зелёному полю; пахло воском, старым ладаном, было жарко от изразцовых печей, где на каждой лежанке дремал ленивый ангорский кот, за слюдяными дверцами посланцев поблёскивали ендовы и кувшины, из которых - может быть - пивал Иван Грозный, но нынче их уже не употребляли. Гаврила со всем презрением к этой старине бил шпорами по резным каменным плитам. В последней двери нагнулся, шагнул, и его, как жаром, охватила прелесть.

Под тускло золотым сводом стоял на крылатых грифонах стол, на нем горели свечи, перед ними, положив голые локти на разбросанные листы, сидела молодая женщина в наброшенной на обнажённые плечи меховой душегрейке; мягкий свет лился на её нежное кругловатое лицо; она писала; бросила лебединое перо, поднесла руку с перстнями к русой голове, поправляя окрученную толстую косу и подняла на Гаврилу бархатные глаза. Это была царевна Наталья Алексеевна.

Гаврила не стал валиться в ноги, как бы - кажется - полагалось ему варварским обычаем, но по всему французскому политесу ударил перед собой левой ногой и низко помахал шляпой, закрываясь куделями вороного парика. Царевна улыбнулась ему уголками маленького рта, вышла из - за стола, приподняла с боков широкую жемчужного атласа юбку и присела низко.

«Ты - Гаврила, сын Ивана Артемича? - спросила царевна глядя на него блестящими от свечей глазами снизу вверх, так как был он высок - едва не под самый свод париком. - Здравствуй. Садись. Твоя сестра, Александра Ивановна, прислала мне письмо из Гааги, она пишет, что ты для моих дел можешь быть весьма полезен. Ты в Париже был? Театры в Париже видел?»

Гавриле пришлось рассказывать про то, как в позапрошлом году он с двумя навигаторами на масленицу ездил из Гааги в Париж и какие там видел чудеса, - театры и уличные карнавалы. Наталья Алексеевна хотела всё знать подробно, нетерпеливо постукивала каблучком, когда он мялся - не мог толково объяснить; в восхищении близко придвигалась, глядя расширенными зрачками, даже приоткрывала рот, дивясь французским обычаям.