Первая тюрьма

Редко - редко звякнут шпоры жандарма, медленно крадущегося по коридору от двери к двери; случайно забренчат у него ключи; застучат тяжелые засовы отворяемой двери, - и затем опять все погружается в безмолвие могилы.

Но, тем не менее, тюрьма полна своеобразной жизни, протестующей против неволи. Приложите ухо к двери камеры, приподнимите «глазок», и вы услышите и увидите, как заключенный быстро шагает и бегает из угла в угол по своей камере. Так бьется птица в клетке. Так мечется зверь в неволе.

Недаром казематы Петропавловской крепости сравнивают с могильным склепом, с гробом. Как душно в этом каменном мешке, как тяжело... Как гнетут эти стены, как давит этот сводообразный потолок!

В первую минуту, когда меня ввели сюда, я долго стоял, как в столбняке, и смотрел, не спуская глаз, и на запертую дверь, и на форточку в ней, через которую подавали заключенным пищу, и на «глазок» вверху, через который стража наблюдала за заключенным, - я стоял пораженный и ошеломленный всем происшедшим со мною.

Почти под самым потолком было пробито небольшое окно с толстой железной решеткой. Через него виднелись толстые, массивные верхи крепостной стены с ее зубцами. Эта последняя была много выше окна. Но все - таки, смотря снизу вверх, можно было видеть через окно клочок серо - голубого неба. Там высоко - высоко вверху бежали облака. Там, в этом серо - голубом просторе реяли ласточки.

Сознание, что за каждым моим шагом наблюдают, еще более усилило во мне тяжелое чувство. Любоваться же клочком неба сделалось единственной радостью жизни.

И потекли томительные часы и дни. Я начал терять им счет. Чтобы не забыть, сколько времени я сижу в тюрьме я стал ставить маленькие черточки на стене. Но жандармы, следившие за мной в «глазок», заметили это и стирали их.

На воле я много бегал из одного конца города в другой. Привыкнув к движению, чувствовал, как постепенно гнетет тюрьма и ее могильное безмолвие. Нервы были напряжены. При внезапно раздавшемся треске, стуке двери я невольно вздрагивал.

Когда внезапно отворялась дверь, и ко мне обращались с вопросом, я начал впадать в своего рода столбняк и ловил себя на том, что не мог уже так быстро и скоро, как раньше, отвечать на вопросы.

Мать, все время мною ожидаемая, со времени ареста не получила ни одного свидания со мной. Я попросил разрешения написать ей письмо.

Получен был ответ: «Милый Саша, - писал мне брат Павел под диктовку матери, - мой милый, мой любимый Саша! За что наказал меня бог? Я не могу забыть тебя, и я не перестаю плакать. Мне кажется, что я ослепну от слез и горя. Я получила на заводе твое жалованье. Но я должна была уплатить то, что задолжала, и у меня осталось всего денег на неделю, не более. Из комнаты, где мы жили, хозяин квартиры нас выгнал. Я не могла платить. Я переселилась в грязный, сырой угол. Я не знаю, что будет со мной и Павлушей. Придется видно просить милостыню. Очевидно, бог наказал за грехи. Молись ты господу богу, авось он смилостивится и нас и тебя не оставит. Я прошу свидания с тобой, но мне его не дают. И мне сказали, что ты так плохо ведешь себя, что мне его никогда не дадут. Твоя мать».

Письмо это разорвало мое сердце.

Опять этот неизвестный бог, на которого ссылается моя мать, - думал я. Значит она все во власти попа. У меня облилось кровью сердце при мысли, что они гибнут и беспомощно пропадают, оставленные на произвол судьбы. Я не мог успокоиться от этой гнетущей мысли и быстро бегал по камере, под впечатлением известий от матери. Сумерки тем временем все больше сгущались. Становилось темно. Но еще мрачнее становилось у меня на душе. Меня охватили тоска и отчаяние. Стало душно, как в могиле, под каменными сводами...

Эти стены давят, будто тисками. Разве покончить с собой? - шляется мысль. Но в стенах тюрьмы нет ни гвоздя, ни крючка. Окно и решетка высоки. Нельзя прицепить петлю. Начальство тюрьмы, зная, какое настроение может охватить заключенного, не дает ему ни ножа, ни вилки. И для супа, и для мяса, разрезанного на куски, дается лишь одна деревянная ножка. Нет ни осколка стекла, ни черепка посуды. Остается ударится головой об стену. В отчаянии, охватившем меня, с разбегу, с размаху я ударяюсь головой об стену и падаю на пол.

Через несколько дней, придя с прогулки, я нашел у себя на столе библию и житие святых.

- Строптивым арестантам! - объяснил мне вошедший в тот день в камеру ротмистр, начальник тюрьмы, - по тюремному уставу полагается выдавать для чтения здесь лишь книги духовного содержания. Но если вы исправитесь, - добавил он, - и дадите показания, мы вам начнем выдавать и светские книги.

Это был молодой жандармский офицер, по фамилии Подаревский. У него была наружность фата, выхоленные руки, не знающие мозолей.

Прошло лето с его зорями, солнечным блеском и теплыми ночами. Началась дождливая питерская осень. Дни становились короче, а ночи мрачней и длинней. Прошло больше месяца, как я сидел над библией. Срок очевидно достаточный, по мнению начальства, чтобы повлиять на ход мысли рабочего. Жандармский ротмистр Подаревский однажды вошел ко мне и с хитрой улыбкой начал:

- Здравствуйте, хорошо ли вам? Довольны ли?

- Странный вопрос, - ответил я ему, - возможная ли вещь, чтобы человек, которого посадили в тюрьму, которому не дают свиданий, которого лишили чтения книг, чтобы такой человек был доволен!...