Переправа

На этот раз он имел в виду ночь, мороз и еще то, что не было машин. Вера Степановна ничего ему не ответила, а про себя подумала, что положение действительно глупое. Вот уже месяц, как Володька зазывает ее на свидание, хотя поводов ему она вроде бы не давала. «Пойдешь на танцы?» «Погоди, вот только подписку закончу...» - это ж не повод, а просто так, озорной характер.

А парень он высокий, красивый и молодой - лет двадцать ему или двадцать пять, - хотя настоящим «каблуком» он, конечно, не был. То были отличные ребята, одиннадцать человек, первыми приехавшие на Талнах. Они работали в бригаде Василия Егоровича Круглова, самого старшего среди них - ему было за сорок, - прошедшего войну и потерявшего там ногу. Впрочем, нога у него была, но не гнулась, и Василий Егорович смешно наклонялся назад, когда шаг приходился на эту ногу, словно чему-то удивлялся, а когда шагал здоровой ногой, вроде бы, наоборот, кланялся. Так и ходил он по Талнаху, удивляясь и кланяясь, и Вера Степановна точно помнила, что из-за этого его и всю бригаду прозвали «каблуками», хотя почему именно «каблуками», понять не могла. Володька попал к ним случайно и в самом конце, когда уже и столовая, и болерная, и даже бетонный завод были бригадой построены. И сразу прослыл парнем ленивым, недобрым и не то чтобы дерзким, а каким-то шальным. И еще его художества с девушками... Короче говоря, уважать он никого не уважал и любить не полюбил, и талнахцы платили ему тем же, если не считать двух-трех дурех, которые, страдая, держали свои чувства в секрете даже от близких подруг. А однажды, недели через три после прихода Володьки в бригаду, Василий Егорович подковылял к нему, удивляясь и кланяясь, и дал при всех по шее. За что, Володька знал, потому что хотя и был раза в полтора выше бригадира, ничего ему не ответил. А тут скоро Василия Егоровича перебросили на Хантайку, и бригада сама собой распалась: кое-кто уехал с Талнаха, кто-то подался в другие бригады, а Ходов купил себе высокую шапку и шалевый воротник на пальто и стал играть на трубе в талнахском джазе. Джаз, правда, был самодеятельным, но ребятам платили процентовку, будто они плотники. Между тем слава за бригадой осталась, и вместе с ней прозвище бывшим ее членам, где бы они ни работали. И когда говорили про человека «каблук», можно было понимать, что его хвалят. Ну, а какой, спрашивается, «каблук» Володька Ходов? Так, одно название...

Вот почему, когда Володька, потопав ногами, нагло сказал: «Эх, черт, тут закоченеешь, погрей хоть губы немного!» - Вера Степановна, как на пружине, поднялась со скамьи, и ее даже в пот ударило. Но она тут же взяла себя в руки - не дурак же он в самом деле! - и голосом равнодушным, даже чуть-чуть веселым сказала:

- Ишь ты, печку какую нашел!

Хотела добавить «сопляк», но не добавила. И вышла из балка. В лицо ей ударил холодный ветер, в одно мгновение вышиб слезу и перехватил дыхание. Она не услышала, как следом вышел Володька, и лишь когда он прокричал ей в самое ухо, разобрала:

- В город пойдешь?

Можно и в город. Правда, далеко, двенадцать километров по голой тундре, и ветер сильный, и мороз, ночь...

- Подожду! - крикнула Вера Степановна, но чего ждать, она не знала. Впрочем, так устроены многие женщины: прежде чем принять какое-то решение, они умеют делать выжидательную паузу, а потом оказывается, что ожидание и есть то главное решение, которое они принимают. Несколько лет назад, когда муж Веры Степановны впервые пришел домой пьяным, она тут же собрала в чемодан свои вещи, а потом села у порога и решила подождать до утра. А еще потом родился Сережка, ему сейчас уже семь лет, и все эти годы она терпеливо откладывает уход от мужа...

Подумав о Сережке, Вера Степановна и впрямь чуть не отправилась в город, но как-то так получилось, что ноги сами привели ее на берег Норилки. Володька шел следом и, чтобы согреть лицо, двигал нижней челюстью то вправо, то влево, по очереди, как людоед. Потом он крикнул: «Верка!» - потому что Вера Степановна, сама не заметив, оказалась на льду. У берега он был крепким - она попробовала его ногами после того, как Володька крикнул, и даже слегка притопнула, но каким был лед дальше, угадать не могла. Перед ней лежала отполированная ветром, обесснеженная поверхность реки, словно затянутая огромными витринными стеклами, а тот берег в низких и темных кустах был окантовкой. Холодная и невеселая луна, висевшая над горой Путорана, окрашивала лед в золотой, но словно потускневший от времени цвет.

- Дура, осторожней! - снова крикнул Володька, и в ту же секунду Вера Степановна почувствовала, как ее качнуло в сторону - то ли от Володькиного крика, то ли потому, что ожил под ногами лед. Она быстро отступила назад, и сердце ее учащенно забилось. И она вспомнила, как в прошлом году утонул на ее глазах в Норилке человек. Он был последним, рискнувшим без доски перейти реку. Это случилось в начале июня, когда весь в трещинах и в порах лед только казался льдом, а на самом деле был словно намокший кусок сахара. Человек провалился недалеко от берега, метрах в двадцати, но подойти к нему никто не мог или не решался. Он страшно кричал, держась на локтях, пока люди на берегу связывали из своих одежд веревку, а потом вдруг умолк, помахал рукой и тихо ушел под воду. Нашли его через неделю, в том месте, где Норилка впадает в озеро Лама...

Володька прервал воспоминания, грубо схватив Веру Степановну за плечи и крикнув: «Ты что, рехнулась, что ли?» Она высвободилась от него, потом нагнулась к земле, а когда поднялась, то держала длинную заледенелую доску. Володька глупо улыбнулся и попятился было, но Вера Степановна даже не взглянула в его сторону. Через мгновение она уже шла по льду, осторожно и мягко, как ходят канатоходцы. Володьке некогда было соображать, почему она так поступила, он подумал лишь о том, что ей, должно быть, очень тяжело нести доску вытянутыми руками. И еще он почему-то вспомнил, что с утра ничего не ел, и у него засосало под ложечкой.

А Вера Степановна, желтая от лунного света и словно распятая на кресте, медленно удалялась к тому берегу. И так, казалось, легко, так непринужденно, что Володька, не успев по-настоящему испугаться, быстро успокоился. Потом он услышал голос Веры Степановны, - оказывается, была мертвая тишина, если не считать хруста ветвей на том берегу, которые трещали от мороза. Она крикнула:

- Чего стоишь, иди! - И через паузу: - Губы согрею!

В словах, как ему показалось, прозвучали вызов и презрение. Он нервно закурил и подумал о том, как завтра Вера Степановна прославит его на весь Талнах. Спички крошились одна за другой, легкое пламя проглатывалось ветром, но все же он добыл в конце концов огонек для своей папиросы. И еще за секунду до того, как он ступил на лед она закричала:

- Стой! Не ходи! Не смей! Но было поздно... Почему Вера Степановна рискнула пойти через Норилку, она не понимает до сих пор. Вероятно, сыграла свою роль и нелепость положения, когда глупо сидеть и ничего не ждать; и необходимость во что бы то ни стало попасть к утру в контору на привычное место у окошечка кассира, чтобы не упустить момент для подписки; и приставания Володьки Ходова, на которые можно было бы и не обращать внимания, но если уж складывать фундамент из причин, надо положить в него и этот кирпичик; и, наконец, даже то, что доска, случайно увиденная ею на берегу, оказалась удивительно легкой, почти невесомой, хотя вид у нее был предательский.

Так или иначе, но первые шаги, сделанные Верой Степановной по льду только что остановившейся Норилки, были самыми нетрудными шагами. А когда легкость их прошла и она почувствовала зыбкость ледяного покрова, был достигнут тот физический и моральный предел - в метрах и в настроении, - за которым путь назад оказался отрезанным.

Она четко помнит момент, когда ей показалось, что она идет не по льду, а по застекленной крышке аквариума. Она даже остановилась от неожиданности: под ногами виднелось желтое от яркой луны дно реки и какие-то водоросли, которые там, в глубине, шевелились. Ее удивило то, что рыб не было видно, и она невольно стала приглядываться, чтобы их разглядеть. И вот тогда-то заметила впервые, что лед был очень тоненький, новорожденный, как стеклышко, и прямо странно, почему он держит на себе человека. Конечно, он прогнулся не в ответ на эти мысли, но факт тот, что он вдруг прогнулся и метра на три вокруг стал походить на линзу. И в полной тишине неестественно громко раздалось потрескивание льда, нежно-зловещее, как тысячи электрических разрядов. Вера Степановна замерла на месте, даже затаила дыхание и осторожно оглянулась впервые за весь свой путь. Далеко позади маячила желтая фигура Володьки Ходова, и оттого, что он не ушел, а был еще здесь, на берегу, ей стало немного легче. Хотя она отлично понимала, что в случае беды Володька будет плохим помощником - тут любой оказался бы бессильным, - но зато свидетель из него получится великолепный, а очень уж страшно помирать без свидетелей. Так подумала Вера Степановна, холодно и спокойно, одними мозгами, не почувствовав сердцем, а потому не испугалась до такой степени, когда приходится кричать «караул». И крикнула совсем другое:

- Чего стоишь, иди! - Из чистого озорства, конечно. - Губы погрею! - И чтобы себя подбодрить.

И двинулась дальше. Осторожно, не отрывая подошв ото льда, скользя, как на лыжах, и стараясь не глядеть под ноги. Почему-то ей на ум пришло одно-единственное и никчемушнее для этого случая воспоминание. Идет война, мать умерла, отец где-то пропал на фронте, и вот поселковый Совет выдает ей, восьмилетней девочке, ордер на вещи. Она топает в райцентр, а потом возвращается из магазина в американской шубе, которая называется манто, из мягкого и пушистого меха, наверное, очень дорогого. Она плывет по деревне в этом манто, и ног ее никто не видит, хотя подол подвязан у пояса, а позади, по пыльной дороге, остается хорошо подметенный след...

И так вдруг жалко стало себя Вере Степановне за все то прожитое, что она оценить не успела, за все те маленькие житейские радости, расставание с которыми и потеря которых и есть расставание с жизнью, что она на этот раз всем существом своим поняла: не выбраться ей из этого гиблого места. И когда лед под ногами стал покачиваться и крениться набок, словно палуба тонущего корабля, ей стало так страшно и так тоскливо, что она опять оглянулась на Ходова, желая убедиться в том, что он все видит, все понимает, все скажет людям. А он, как намагниченный ее взглядом, вдруг сдвинулся с места и пошел по льду. Она увидела это отчетливо, крупным планом, как видят в кино, и сердце ее сжалось от предчувствия. И тогда, собрав все силы в легких, наперерез ветру, который дул ей прямо в лицо, она закричала: