Четвертая симфония

Я услышал ее еще раз в начале войны в Москве. В часы, свободные от работы и дежурств на пункте МПВО, вышел, спустился к Охотному ряду, пересек пустынную площадь, где Мавзолей был спрятан в деревянную коробку, раскрашенную косыми, резкими тенями, и обошел по набережной Кремль. Это был привычный путь еще студенческих прогулок, с их оживленной, идущей невпопад беседой и внезапным приумолканием, когда кто-нибудь восторженно, как в первый раз, указывал на степенно выступающее крыльцо Василия Блаженного или на золотой флажок над башней, на что-нибудь еще - знакомое и ненаглядное.

Вблизи Кремля всегда думается чище и сильнее. И я думал о неразрушимости нашего уклада, воздвигнутого так высоко и смело и сберегшего в своих основах все вековое, лучшее - и Кремль, и Третьяковку...

Возвращаясь, повернул на Моховую. Встретилась концертная афиша. Играли Четвертую симфонию Чайковского! Я бросился к метро.

В концертном зале на Маяковской, как прежде, все светло и чутко и ожидает звука, чтобы отозваться, подхватить, дать разрастись. Зал полон; это кажется - в такое время! - необычным.

Оркестр уже на месте. Вдруг вереницей стали выходить и выстраиваться за оркестром женщины в белых, с ниспадающими складками одеждах и мужчины в строгом черном. На подмостках оказались и государственный оркестр и хор. Значит, я ошибся! В программе не было произведений для хора и оркестра... Другого дня афиша! Я не успел додумать: дирижер вскинул голову, поднял руки - и красным пламенем звуков вспыхнул «Интернационал» ...

Все стояли. Мокрым от слез лицо было не у меня одного. То были слезы какого-то светлого восхищения, гордой силы. «Интернационал» своими маршевыми взмахами шел, звал на борьбу.

И когда зазвучала Четвертая симфония, мне показалось, что лишь теперь я понял ее до конца. Бессмертная поэма о России, стук русского сердца, ставший звуком. Ни в одном другом произведении русское не поднято так высоко, так бережно и нежно не опоэтизировано. Здесь наша искристая веселость, быстрота и бойкость народной шутки; здесь наша ненадрывная, вдумчивая грусть и - главное - буревая сила доброго народа, страшная для врагов.

Финал симфонии врывается вихрем звуков. Будто все ветры Родины, сомкнувшись, проносятся над необозримой равниной, - богатырская конница ветров! Слышатся удары грома - удары щита о щит, блещут белые молнии мечей.

Пронеслось, и с птичьего полета открылась ширь, и где-то в глубине ее, над низкой луговой травою, деревцо тихонько зашелестело листьями... «Во поле Бере-за стоя-ла...» Но вот опять вокруг этой простой песенки замутился шум битвы, надвинулся, разросся, и самый страшный взлет ее выбрасывает крик трубы: звучит Возмездие! Лавиной рушатся поверженные звуки, а им наперерез взлетает и снова в высоте поет труба - о счастье борьбы, о радости победы...

И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас все так же солнце станет

Сиять огнем своих лучей!

Фронтовой случай

« ...ничего существенного не произошло» .

Из фронтовой сводки.

В осенний день под Чернью мы шли через пустое поле. Спутником моим был художник нашей фронтовой газеты; он балагурил без умолку, громоздя одну поспешно слепленную остроту на другую. Я слушал его рассеянно и больше был занят мыслями о том, где мы разыщем нужную нам воинскую часть. Мне предстояло беседовать там с летчиком, который незадолго до того разбился под Орлом («городом О.» , как тогда писали), отлежался, спрятанный нашими людьми, и перешел фронт с ворохом интересных для газеты сведений. Художнику было поручено сделать портрет летчика - обязательно с не обритой еще бородой на молодом лице.

Собственно, я не удержал бы в памяти нашего пути, если б это не предшествовало тому нежданному и особенному, что легло в душу надолго.

Помню, вдруг газетные заботы и мой неугомонный спутник словно пропали, и я остался один на один с полем.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.