Но так, проше пана, то была Олимпиада. В 1940-м. И я в ней участвовал. И даже победил в своей дисциплине...

Человек, с которым я сижу за крохотным, балансирующим столиком варшавской кавярни, высок, широкоплеч, седовлас и на редкость подвижен: ни глаза, ни лицо, ни руки не знают покоя.

Еще вчера я не был знаком с Теодором Невя-домским, еще вчера мог до хрипоты спорить с одним из польских коллег о том, что не было в 1940 году никаких Олимпийских игр, поскольку уже шла вторая мировая война, что с 1936-го по 1948-й в олимпийской истории зияющий провал. А сейчас передо мной на круглом качающемся столике варшавской кавярни – олимпийский вымпел и олимпийский диплом победителя. Треугольник вымпела окаймлен колючей проволокой. На чемпионском свидетельстве по размытому, самодельными красками рисованному фону выведено:

Теодор НЕВЯДОМСКИЙ,

военнопленный № 4510,

завоевал в Международных

Олимпийских играх военнопленных

для Польской Республики

1 место

в беге на 50 метров лагерной лягушкой.

Международный Олимпийский, комитет

военнопленных шталага XIII А (подписи).

Нюрнберг-Лангвассер, сентябрь 1940 г. Год XII Олимпиады.

И все же я ничего не понимаю, хотя перед глазами документы, и об один из них можно далее уколоть палец. Что это за «бег лагерной лягушкой»? Что за «Международный Олимпийский комитет военнопленных»? Как вообще можно было проводить соревнования в «шталаге» – фашистском лагере для пленных?..

– Но так, проше пана, то была Олимпиада! – возбужденно жестикулирует Невядомский и достает из портфеля еще пачку каких-то бумаг и свою только что изданную в Варшаве книжку «Там был мой фронт...». Мы начинаем листать ее, и Невядомский рассказывает, спеша, перескакивая с события на событие.

Где-то у Хемингуэя сказано, что мужество солдата на войне – это умение ограничивать до минимума свое воображение, думать об опасности только тогда, когда опасность существует на самом деле, не до и не после; но если такое умение – великое благо для солдата, то оно же – трагедия для писателя, рассказывающего о войне.

Я чувствую, что в памяти моего собеседника множество бед и опасностей, пережитых им в годы войны и Сопротивления, сложилось в одну гигантскую мозаику, в его собственную «Гернику», и вырвать кусок оттуда неизмеримо трудно. И все же мало-помалу от трагичного сентября 1939 года, когда польская кавалерия с саблями наголо бросалась в отчаянные атаки на фашистские танки, когда взводный Теодор Невядомский с пятью солдатами своего полка пробивался из окружения к Варшаве, которую немцы уже рвали и жгли бомбами, – от сентября 39-го мы приближаемся к сентябрю 40-го, когда за плечами Теодора Невядомского уже два побега из нацистской неволи, а под ногами – выбитая земля «апельплаца» в третьем по счету лагере, «шталаге ХШ А» в нюрнбергском пригороде Лангвассер.

– Летом 1940 года лагерные ворота почти не закрывались: шли все новые и новые пленные, наша истрепанная польская униформа разбавлялась новыми мундирами – французскими, бельгийскими, голландскими, норвежскими. Однажды пригнали колонну из трехсот югославов – это были интернационалисты, сражавшиеся в республиканской Испании, затем интернированные и после долгих мытарств цопавшие в лапы гитлеровцев.

Лагерь представлял собой в миниатюре оккупированную фашистами Европу: военнопленные разных национальностей были разделены границами из колючей проволоки. Поскольку Польша первой подверглась нападению фашистского рейха, мы, поляки, были старожилами лагеря и занимали многие посты в низовой администрации. Это позволило нам установить тайные контакты между «государствами», разграниченными колючей проволокой, а затем начать и подпольную деятельность.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.